Суровая поэзия Бориса Слухкого

Борис Слуцкий вошел в нашу жизнь в 1957 году, хотя его стихи, конечно, были известны и раньше. Их тогда практически не печатали, и распространялись они на слух или в рукописных списках. Первые услышанные стихи Бориса Слуцкого, такие как "Евреи хлеба не сеют" и "Нас было семьдесят тысяч пленных", поражали своей истинно мужской жесткостью и прямотой, точностью и весомостью звучания, совершенством монолитной строки с единственностью ее грозной гармонии.

По воспоминаниям современников, внешний облик Бориса Слуцкого, полностью совпадал со стилистикой его стихов. Полувоенный френч, строгий и независимый вид — никаких улыбочек и заигрываний с аудиторией. Седые аккуратно подстриженные усы. Подчеркнутая офицерская выправка, усугубляемая прямой осанкой и твердой походкой. Лапидарные рубленые фразы с жесткими оценками, безжалостными даже к самому себе.

Жизнь не баловала Бориса Слуцкого. Судьба отняла у него двух самых близких ему людей — мать и жену. Обе болели и умерли у него на руках. Но он остался одиноким. Ученики не заменили ему семью. Будучи всю жизнь непримиримо требовательным к себе, честным и прямым, он на фронте вступил в партию, свято верил в конечную правоту ее дела, безусловно, подчинялся партийной дисциплине.

Борис Слуцкий любил живопись и был большим ее ценителем. Правда, нравилось ему не все. Известный художник Борис Биргер говорил, что Слуцкий в живописи ничего не понимал, что "у него были дырки вместо глаз".

В шестидесятые, и в самом начале семидесятых годов, до его тяжелой болезни, он был, несмотря на внешнюю суровость, человеком удивительной чуткости и доброты и крайне ранимым. Все время возился с молодыми поэтами, вел литературные объединения. Работа эта была не всегда благодарной, да и молодые поэты порой посматривали на своего мэтра свысока, совершенно не понимая, видимо, какая бесконечная дистанция их разделяет. Он писал: "Я говорил от имени всей России".

Он проголосовал за исключение Бориса Пастернака из Союза писателей СССР. Многие бывшие друзья Бориса Слуцкого, которые сами не высказались в защиту Бориса Пастернака, осуждали его. Сам он, высоко ценивший поэзию Пастернака и более других понимающих несправедливость происходящего, тяжело переживал свой роковой поступок. Все это — жесточайший разлад с собственной совестью при его органической честности и прямоте, потеря близких людей и последовавшее одиночество, невозможность предать гласности лучшие свои стихи, которые он писал всю жизнь и прятал в стол, не могли не привести к глубокому и неизлечимо нервному заболеванию, отнявшему у него сначала возможность писать, а затем и саму жизнь. На протяжении почти всей жизни у Бориса Слуцкого происходило расхождение яростной веры в идеалы его эпохи с реальностью происходящего. И это, безусловно, отражалось и на его творчестве.

Драматическая, полная трагизма жизнь Бориса Слуцкого, со всей очевидностью показывает, что поэт не должен всю свою силу отдавать "атакующему классу", брать на себя опасную миссию говорить "от имени всей России". Все это плохо заканчивается и приводит к потере внутренней свободы и душевному разладу.

Поэтическая судьба Слуцкого — жестокая борьба поэта за свою бессмертную душу с безжалостным тоталитарным государством, договоры с которым подписывались только кровью. Победа в этой борьбе стоила Слуцкому жизни.

Последние годы перед смертью он мучился сознанием того, что его стихов якобы никто не помнит, что он предан забвению. Переживания были напрасны. Его лучшие стихи помнили и помнят тысячи людей, многие из них стали песнями. Уже после смерти поэта в его архивах были найдены сотни не известных ранее стихотворений, ныне опубликованных. Его стихи, получившие второе рождение, переведены и переводятся на языки многих народов мира.