Хранительница Еврейского театра

Ученица Соломона Михоэлса, она работала в Московском государственном еврейском театре (ГОСЕТ) со студенческих лет до его ликвидации. Сегодня актеров из легендарной труппы Михоэлса почти не осталось. Мария Котлярова — одна из последних, кто играл Шекспира на идиш, кто помнит великие спектакли, собирающие всю Москву.

Эту фразу, вынесенную в заголовок, сказал ей Михоэлс.

Его уже ждала внизу машина, чтобы ехать на вокзал, а оттуда — в Минск. А он у себя в кабинете набирал телефон председателя райисполкома, чтобы уладить ее квартирные дела. Председатель не отвечал. Он вздохнул, взял листок бумаги и начал писать письмо. "Зачем такая спешка? — спросила Мария Ефимовна. — Можно потом..." Вот тогда Михоэлс и сказал: "Есть вещи, которые нельзя откладывать". А она вспомнила, как незадолго до этого он вдруг сказал им всем, не то виновато, не то с болью: "Что вы будете делать без меня?".

Письмо помогло, но Соломон Михайлович никогда не узнал об этом. Из Минска он не вернулся.

Эта смерть ошеломила ее. Они все думали тогда, что эта смерть — несчастье: сшиб, раздавил грузовик. Боже, неужели они и вправду так думали? Неужели они в самом деле были такими наивными?

Он был первым и главным, кто ушел из ее жизни. Ведь жизнь человека — это не только его собственная жизнь, но и жизнь тех, кто вошел в нее и сделал ее другой.

Мария Ефимовна помнит, как это случилось. Это было в 34-м, ей только исполнилось шестнадцать, и здесь, в Москве, подошла ее очередь на экзаменах в театральную студию. Кажется, это было на четвертый или на пятый день — столько собралось желающих.

В приемной комиссии кого-то ждали. Внезапно дверь распахнулась, и очень быстро прошел человек необыкновенной наружности, с огромным сократовским лбом, в нем чувствовалась необычайная сила.

Это был Михоэлс. Рядом, по левую руку от него, сидела высокая, элегантная женщина, к которой он то и дело обращался. Женщина будто сошла с обложки журнала, таких она никогда не видела. Это была Александра Азарх-Грановская, ее будущий педагог.

Только потом она поняла, что эти люди не просто сместили ее жизнь — они перенесли ее в другую плоскость, на другую планету, в другую цивилизацию. Они снова научили ее ходить, говорить, чувствовать. ГОСЕТ сделался ее миром, ее новой жизнью.

После Михоэлса ушел Зускин. Его друг и великий партнер, не уступавший ему на сцене. И снова они ничего не поняли тогда.

Театру предстояли гастроли в Ленинграде, где их всегда принимали восторженно. После убийства Михоэлса и тьмы, плотно накрывшей ГОСЕТ, это было знамением Божьим, если не спасением, то хотя бы надеждой на него. И вдруг Зускин заявил, что он болен и не поедет в Ленинград. Так "по секрету" сказала Котляровой Эда Берковская, его жена, актриса их театра, с которой они были дружны.

Котлярова была ошарашена — ведь после Михоэлса Зускин возглавил театр, но поняла, что об этом никому говорить не надо. А потом она пошла навестить Вениамина Львовича и застала его лежащим на диване в брюках и рубашке, как будто он только прилег, но больным не выглядел. На столе лежал пригласительный билет на вечер в Дом актера. Кто-то взял и прочитал вслух: "Интересная программа: 1. Песня о Сталине. 2. "Зачем тебя я, милый мой, узнала?". Но Зускин даже не улыбнулся.

Через несколько дней, когда уже вот-вот надо было выезжать в Ленинград, к нему пошли композитор Л. Пульвер и художник А. Тышлер. Они почти сразу вернулись — расстроенные и в недоумении. И никому, даже самым умным и проницательным, не пришло в голову, что с Зускина взяли подписку о невыезде и он не имеет права сказать об этом даже самому близкому человеку — жене.

Его взяли ночью, прямо из больницы, завернули спящего в одеяло и увезли на Лубянку. Это был конец.

И это был конец ее прежней жизни. В театре работала ликвидационная комиссия: с каждым беседовали, выдавали на руки трудовую книжку и зарплату, которую они не получали больше года. Иногда, для проформы, интересовались вопросами трудоустройства. Ей предложили руководить самодеятельностью где-то в Татарстане. Она тогда осмелилась сказать, что самодеятельностью могла бы руководить и в Москве. Они промолчали.

У комиссии оставалась одна забота: обширная, уникальная театральная библиотека. Куда ее деть? На помощь пришел опыт фашистов. Во дворе театра разожгли костер из книг еврейских классиков, советских поэтов-прозаиков, драматургов. В огонь летело все, жгли несколько дней. Никто из жильцов не выходил во двор, боялись, молча смотрели из окон.

Мария Ефимовна узнала об этом случайно: пришла к Зяме Каминскому, который жил рядом с театром. Каминский был страстный книголюб, он сказал, что к вечеру "инквизиторы" заливают костер из шлангов и уходят домой, а утром все начинают сначала. Ночью можно кое-что подобрать, он уже пробовал и предложил ей пойти с ним. Когда стемнело и двор опустел, они стали копаться в едва теплом костре. "Есть вещи, которые нельзя откладывать".

У нее до сих пор хранятся эти пострадавшие книги: Н. Ойслендер "Еврейский театр 1887-1917 гг.", Фольклор", "Мальчик Мотл" Шолом-Алейхема, "Еврейские народные песни". И наконец М. Лермонтов: переведенные на идиш "Ветвь Палестины", "Еврейские мелодии", "Баллада" и, самое главное, пьеса "Испанцы", которая была переведена специально для ГОСЕТа. Она играла в ней Ноэми.

Все это давно надо было отдать в музей, но она никак не может пересилить себя: эти книги напоминают ей о Михоэлсе, он листал их.

В те черные дни она много думала о нем и потом, конечно, тоже. Ее часто спрашивают, каким был Михоэлс. Иногда она отвечает, что он был великим человеком, но не знал об этом или не обращал на это внимания. Есть такие люди, которым это безразлично, потому что они не могут быть другими — не великими.

Конечно, она понимала, что он великий, когда видела его Тевье-молочника или Короля Лира, или последний его шедевр — "Фрейлэхс". Но на сцене она никогда не могла ощутить на себе магию его гения: к тому времени, когда она окончила студию, он уже почти не играл, целиком уйдя в режиссуру. Был только один случай, когда она оказалась на сцене рядом с ним.

В 1935 году в Доме работников искусств должны были выступать тогдашние театральные звезды — Папазян, Тарасова, Мейерхольд... Каким-то чудом они, студенты, прорвались в переполненный зал. И вдруг к ней подбегает секретарша Михоэлса и велит скорее бежать за кулисы. Там, одетый в концертный костюм, нервно вышагивал Соломон Михайлович и повторял монолог Лира, который играл сотни раз. Увидев Котлярову, он поманил ее пальцем и сказал: "Когда я нагнусь, ты подпрыгнешь". Она ничего не понимала, но подпрыгнула, как он велел. Михоэлс перебросил ее через плечо и вышел на сцену. Только тут она догадалась, что изображает мертвую Корделию, он опустил ее на сцену и начал свой знаменитый монолог. Она лежала, боясь лишний раз вздохнуть. Когда он закончил, минуты две стояла мертвая тишина. А потом обрушился такой шквал аплодисментов, который ей не приходилось слышать. Вот тогда она поняла, что это такое быть рядом с великим актером.

"Что вы будете делать без меня?" После гибели Михоэлса и ГОСЕТа Мария Ефимовна часто вспоминала эти его слова. Какое-то время она ничего не делала, не могла. Потом окончила курсы кройки и шитья, работала в артели инвалидов, делала модные в то время кожаные цветы — надо было как-то жить.

В 1962 году небольшую группу бывших актеров ГОСЕТа прикрепили к Москонцерту, дали имя — Еврейский драматический ансамбль. Они зарабатывали концертными номерами. В 1967, "оттепельном", году им выделили ставки, получилось что-то похожее на труппу.

Случались свои праздники. В 1974 году Берман поставил первый в России мюзикл — "Заколдованный портной". Они с увлечением пели и танцевали, как когда-то у Михоэлса. В спектакле Я. Губенко "Дамский портной" о трагедии киевских евреев, о Бабьем Яре она сыграла свою любимую роль — Соню.

Наконец в 1977 году Ю. Шерлинг пригласил ее в свой Камерный еврейский музыкальный театр. Это была последняя попытка возродить национальный театр. Она много думала тогда об этом. "Есть вещи, которые нельзя откладывать".

В труппе Шерлинга никто не говорил на идиш — она стала учить их. Никто не знал еврейские песни, она восстанавливала их по памяти. Никто не помнил танцев, она показывала. Так поставили первую оперу-мистерию "Черная уздечка для белой кобылицы", имевшую колоссальный успех. Но в 1982 году умер ее постоянный партнер Зиновий Каминский, тот самый, с которым они вытаскивали книги из костра во дворе ГОСЕТа. Без него она не хотела играть и стала заниматься с учениками, ставила еврейские танцы в драматических спектаклях, озвучивала кинофильмы, писала статьи…

Однажды ее пригласили в «Ленком» к Марку Захарову консультировать "Поминальную молитву". Ей всегда нравился Е. Леонов, может быть, потому, что был похож чем-то на Михоэлса — такой же открытый, естественный. Он не играл, не вживался в образ, а жил на сцене. Ей было интересно, как он сыграет Тевье-молочника, и она согласилась.

Когда прошли самые первые репетиции, ей предложили поставить еврейские танцы на свадьбе Цейтл и Мотла. Она сказала Леонову, что хочет занять его в танцах. Евгений Павлович задумался и после паузы ответил: "Я бы с удовольствием, Мария Ефимовна, но это (он показал на сердце) мне не позволяет".

Она сказала, что Тевье начнет очень медленно, потом вступят другие, она покажет такие движения, которые можно будет исполнять без усилий.

Так все и вышло. Евгений Павлович входил в танец так красиво, так плавно, что все улыбались, и он сам в том числе. Танцевали все — и главные действующие лица, и массовка — приглашенные на свадьбу гости.

Но потом в репетициях наступил долгий перерыв, Захаров все переменил, спектакль был решен по-новому. Еврейский танец заменили стилизованным, и никто из действующих лиц в нем уже не участвовал. Вышло красиво и смотрелось очень хорошо, ей нравилось. Но все же было жалко, что зрители не видели, как танцует Тевье — Леонов.

Бог дал ей редкий дар — не меркнущую с годами память. Она до сих пор видит местечко своего детства, точно это было вчера. Говорят, когда-то здесь проезжала Екатерина II, и местечко назвали Екатеринополь. В нем жили евреи и говорили только на идиш. Она помнит, как просыпалась по утрам под звуки клезмерского оркестра — это провожали гостей со свадьбы. На их улице стояли три синагоги, и в местечке была еще церковь, куда ходили украинцы и жители окрестных сел.

В 1958 году Котлярова, единственный раз за все это время, навестила местечко. Синагог уже не было, и церковь она тоже не нашла. Здесь остались всего десять евреев, и уже никто не говорил на идиш.

Она понимала, что та жизнь кончилась и никогда не повторится. И другая ее жизнь, ГОСЕТ, тоже кончилась и тоже никогда не вернется. Но ведь они были, обе эти жизни. И местечко, и студия, и Михоэлс. И все, что случилось после.

Никто не знает, как будут жить евреи дальше. Но они должны помнить, как жили. Пока она помнит, должны помнить и они. "Есть вещи, которые нельзя откладывать".

Статья подготовлена при содействии Московского бюро по правам человека (Объединение комитетов в защиту евреев в бывшем СССР)