Мигрирующий романист

Почти тридцать лет минуло с тех пор, как Давид Омель (David Homel), сохраняя американское гражданство, обосновался в Канаде. Однако в душе он так и остался странником, что вполне доказывают его романы, забрасывающие читателей то в Чикаго, то на юг США, то в сталинскую Россию, то в Югославию времен Милошевича.

Его непоседливость вызвана не жаждой экзотики, но, жаждой самоопределения. Это он понял еще в юности, читая Джойса, Дос Пассоса, Хемингуэя, Грэма Грина… Подростком он нон-стопом пересек США. Не последнюю роль играют и семейные корни — дедушки и бабушки писателя были еврейскими иммигрантами. “Я, собственно, никогда не знал наверняка, из Литвы они или из Белоруссии, — объясняет он. — Мальчишкой я увлекся Европой, участвуя в семейной торговле картинами, среди которых попадались полотна Шагала и немецких экспрессионистов”.

Эта привлекательность Старого Света усиливалась по мере приближения призывного возраста. Однако местом службы Омеля в 1970 году стал Вьетнам. “Эта война не была моей. Когда я обнаружил, что службы во Вьетнаме можно избежать, не колебался ни минуты. Мне удалось приехать во Францию. В эти годы я посещал кружок поэтов, для которых образ свободы был привязан не к Калифорнии, но к Франции — Франции Нерваля и Бодлера”. Прибывший в Париж юноша мечтает о славе Рембо и Верлена, совершенствует свой французский, которым в настоящее время владеет с легкостью, сохранив лишь легкий квебекский акцент.

Совершив несколько поездок между Францией (где он впоследствии станет работать в лицее Генриха IV) и Соединенными Штатами (где в 1975 году он закончил обучение), Давид Омель обосновывается в Торонто. Там он занимается переводами Режана Дюшарма (Rjean Ducharme), Даниэля Пеннака (Daniel Pennac), Дени Лаферьер (Dany Lafferire), затем, в 1980-м, переезжает в Монреаль, где по сей день проживает с женой и двумя сыновьями. Говоря о работе переводчика, которую он почти оставил, чтобы заниматься написанием собственной прозы (спиричуэлс, путешествия), сценариев и статей, он уточняет: “Это превосходная школа, оттачивающая умение подмечать детали и формирующая чувство ритма. Создавая литературное произведение, я обращаю внимание на две вещи: надо, во-первых, читать написанное громким голосом и, во-вторых, слушать. Когда я печатаю на машинке, я всегда напеваю слова, которые вот-вот лягут на бумагу. Проза должна быть музыкальна, она должна звучать!” . Тем не менее, будучи профессиональным переводчиком, заботу о переводе собственных романов на другие языки он оставляет другим. “Книга — это нечто вроде драки, ссоры, конфликта между самим собой и всем остальным миром. Едва этот “гнев”, этот конфликт заканчивается, возвращаться к нему больше не имеет смысла. Главным образом потому, что я абсолютно исчерпал себя, моя голова уже забита другим, а моя душа уже находится в другом месте…”.

Вполне естественно, что когда в 1980 году он начал писать самостоятельно, направленность его первых “гневов” была явно антиамериканской. В своем первом романе “Электрические бури” (“Orages lectriques”, Lmac – Actes Sud, 1991) — о вьетнамской войне — он рассказывает о прощании с юношески невинными взглядами на мир; в “Дождь идет…” пытается переосмыслить нравственно-исторический опыт такой, казалось бы, заезженной страницы американской истории, как Гражданская война 1860-х годов: “Она все еще преследует американцев, она живет в умах и на всех социальных уровнях. Не только между белыми и черными, Севером и Югом, это еще и война между федерализмом и сепаратизмом”.

Уплатив по всем счетам родной стране, Омель, более или менее сознательно, начинает интересоваться собственными истоками. Вопреки моде на “эмигрантские романы”, он интересуется историей тех русских, которые в начале 1930 года оставили США, чтобы вернуться в “рай для трудящихся”, обещанный им Сталиным. Впрочем, хорошее знание истории еще ничего не значит. Потребовалась поездка в Россию в 1991 году, за которой последовали долгие месяцы творческой апатии, завершившейся чем-то вроде озарения: писатель понимает, что за романом “Обезьяна в Москве” (“Un singe Moscou”, Actes Sud, 1995) просматривается замысел другой истории: внук эмигрантов из Восточной Европы задается вопросами смысла существования личности в обществе изобилия и лжи. Ответы на эти вопросы он пытается отыскать вместе с Александром, от лица которого идет повествование в романе “Аналитик” (“L'Analyste”) и который вынужден оставить Белград ради Монреаля.

В “Аналитике” ему удалось тонко почувствовать душу Югославии — страны, оказавшейся “козлом отпущения сообщества наций”, страны, разорванной в клочья гражданской войной. В качестве одного из главных инструментов Омель умело использует иронию, которая для него значит гораздо больше, нежели просто ирония: “Это как порыв ветра, особенно когда речь идет о какой-то очень темной, очень закрытой теме. Мой страх перед миром в том и выражается, чтобы показывать окружающее как трагический фарс… Впрочем, юмор, доведенный до крайности может превратиться и в невроз”.