Лирический Кушнер

«Александр Кушнер — один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык — русский», — сказал об этом поэте Иосиф Бродский. Сам Кушнер признается, что никогда не стремился писать «трагично: его стихи наполнены светом, добром и, обязательно, надеждой. Корреспондент Jewish.ru встретилась с петербургским поэтом в московском Центральном доме литераторов перед началом его творческого вечера.

— В прежние годы я довольно часто выходил на сцену и читал стихи. Мне это доставляло радость, я видел, что моим слушателям — тоже. В последнее время это стало происходить гораздо реже. Сам не знаю почему, но реже я стал бывать и в Москве. Но все-таки в Петербурге один, а то и два раза в год я все же выступаю. В музеях Анны Ахматовой, Державина, еще где-нибудь... Такие встречи мне кое-что дают: я вижу непосредственную реакцию слушателей на свои стихи.

— Это антиромантическое стихотворение, которое я написал в ранней юности. Оно вошло в мой первый сборник. Там сказано о том, что я не рву на себе рубаху, не бегу в гору, а иду и спокойно пишу себе стихи. Я считаю, что стихи — это искусство, которое требует и души, и мысли. Что-то делать впопыхах и проявлять излишнюю горячность мне совсем не хочется. Стихи должны быть мыслящими!

— Здесь нет никаких законов. Это может быть какое-то старое, всплывшеее в памяти впечатление, поразившая тебя собственная, а может быть чужая, мысль. Читаешь прозу, к примеру, Пруста, и какая-то прустовская мысль тебя так волнует, что хочется написать стихотворение. Или смотришь на любимую живопись, или приезжаешь в Венецию… Я пишу обо всем на свете! У меня нет какого-то избранного круга тем.

— Пастернак говорил: «О, детство! Ковш душевной глуби...» Действительно, все человеческие качества закладываются в детстве. Потом мы постепенно забываем о том, какими мы были, что из себя представляли, о чем думали. Кое-что я все таки помню, и мне кажется, что я жил с таким напряжением и с такой дрожью, с какой взрослые не живут. Тем более, когда детство пришлось на такую страшную пору. Когда началась война, мне было четыре с половиной года. Мы с мамой уехали в эвакуацию на Волгу, в Сызрань. Отец был офицером военно-морского флота. Страх я вкусил еще в детстве. Знал, что это такое. Боялся за отца, за страну: залезал на диван и отмечал иголочками на карте, какой город взяли, а какой отдали. В этом смысле мое поколение очень рано взрослело. Мы рано узнали, что такое смерть. Опыт моего поколения чем-то похож на опыт поколения пушкинского: ведь они жили в эпоху Бородина, пожара Москвы. Я не очень люблю писать стихи о детских годах, хотя в последних сборниках кое-что есть на эту тему. Самым большим праздником для меня в детстве было чтение. Мне читали Пушкина, Лермонтова, Гомера. Я с удовольствием читал сказки, произведения таких детских поэтов, как Корней Чуковский, Самуил Маршак. Я воспитан на хорошей литературе.

— Мама работала секретарем-машинисткой, отец был военно-морским инженером. У него были прекрасные друзья, и мне страшно нравилось, как они умели веселиться, несмотря на весь ужас, с которыми им пришлось столкнуться. До войны многих посадили, во время войны многие погибли. Однако то поколение умело радоваться жизни.

— На идиш в моей семье никто не говорил. Бабушка молилась при свечах — вот это я еще запомнил. Отец с матерью были комсомольцами. Хотя когда началось Дело врачей, я видел, каким мрачным был отец. Он мог в любую минуту лишиться службы! Помню, как страдала моя тетя — папина родная сестра. Она работала врачом-педиатром, всю блокаду провела в Ленинграде, спасая детей, а в 1953 году боялась ходить на работу в детскую поликлиннику. В хрущевское время стало, конечно, спокойнее.

— Я всегда придерживался того мнения, что человек вправе менять свою жизнь и судьбу. «По прихоти своей скитаться здесь и там», — писал Пушкин. Это великая человеческая свобода, но что касается меня, то я бы никуда отсюда не уехал. Наверное, это связано с тем, что вся моя жизнь держится на русской литературе, русской поэзии, которую я так люблю. Чтобы писать стихи, мне необходимо слышать русскую речь. Кроме того я живу в одном из лучших городов на свете — Петербурге, зачем мне его менять на какой-то другой?

— Мы переписываемся. В Израиле он работает на радиостанции РЭКА. Последний раз мы виделись в Амстердаме, куда он приехал со своей семьей, и мы чудно провели время. В Израиле я был всего три раза. Это очень интересная страна. О чем может быть речь, когда тебя везут и говорят: «Вот здесь Давид сражался с Голиафом»! Меня, конечно, очень волнует судьба Израиля. Я бы хотел, чтобы это государство существовало. Такая маленькая территория, а сейчас говорят, что ее нужно отдавать. По-моему, это чудовищно!