Как Вася Аксёнов маму любил

Мать Василия Аксёнова после лагерей написала «Крутой маршрут», отец – «Последнюю веру», но писателем стал их сын. Успешным и любимым по обе стороны океана. В своем незаконченном последнем романе «Дети ленд-лиза» он описал сиротское свое детство, пропахшее тухлой баландой. Найдя мать в Магадане, он понял, что в стране, язык которой он так любил, так много «откровенного фуфла».

Сиротская часть Васиного детства, разрушенного чуть раньше его пяти лет, пахла тухлой баландой, бурчала голодом и тревожностью. В феврале 1937 года арестовали мать – тогда редактора газеты «Красная Татария», а потом, в начале июля, пропал отец, незадолго до того смещённый с должности председателя Казанского горсовета. В конце июля опермашина приехала за Васей, и люди из нее прошли в большущую многокомнатную квартиру, где навсегда осталось другое детство – пахнувшее манной кашей, карамелью, глажеными сорочками и душистым мылом перед сном. Теперь комнаты квартиры были опечатаны – все, кроме Васиной детской, где он ютился с двумя няньками. Те голосили, когда официалы уводили последнего ребёнка новоявленных врагов народа. У Васи были сводные брат и сестра от предыдущих браков родителей: Алёша по матери и Майя по отцу – их разобрали родственники.

А вот Васю отвезли в спецдетдом в Костроме, организованный в старой монастырской церкви. На боковых стенах церкви проступали не слишком усердно затёртые лики святых, на центральной висел портрет усатого вождя с юной стахановкой Мамлакат на руках. Сад для детских прогулок был разбит прямо на монастырском кладбище. Вася часто стоял у наглухо забитого фанерой окна, где в щели гулко бил холодный свежий сквозняк, или проводил время под кроватями в спальне, откуда воспитательницы с усталыми раздражёнными лицами вытаскивали его за ноги жёсткими руками. Через полгода за ним приехал брат отца, дядя Андриан. 28 января 1938 года он написал заявление руководству детского дома: «Я брат врага народа П.В. Аксенова, находящегося в настоящее время в Казанской тюрьме № 2…» В пояснительной части говорилось: «Васильку будет у меня неплохо, ибо я педагог. Люблю детей вообще, а его в особенности». Через полтора месяца после ареста брата Андриана исключили из партии и уволили из Таджикского пединститута и вечерней школы в Сталинабаде – и там, и там он преподавал. «Папа, давай с тобой уедем отсюда насовсем!» – сказал мальчишка. «Вася, а я ведь не папа тебе», – ответил позже дядя Андриан. И увёз его в Казань. Там всё ещё жили родственники отца – его мать Евдокия и сестра Ксения.

Сначала он жил у них, потом, недолго, у бабушки Ревекки – маминой матери. Та после ареста мужа окаменела от горя – мужа-еврея в НКВД избивали, на что он отделывал чекистов матом на русском, польском, немецком и на иврите, конечно. Умер упрямо. Старуха же целыми днями сидела на кровати молча и отвлекалась от раздумий, лишь чтобы накормить внука. Потом Вася снова вернулся в дом отцовской семьи. Тётку Ксению Аксёнов вспоминал как тётю Котю, её мужа в начале войны призвали служить на Север в тыл, а Котя трудилась на радио. Жили в коммунальной квартире, большой, шумной. Вася сначала всё спрашивал про родителей и просился жить в свой старый дом на углу Комлевской и Карла Маркса, но потом перестал.

Он рос едва ли не шпанёнком, и в память въедались бесконечные звенья песенных строчек типа босяцких частушек «Тётя-тётя, что вы трёте между ног, когда идёте», агитпроповских «Сотня юных бойцов из будённовских войск», лирических «Не забывай, подруга дорогая, про наши песни, взгляды и мечты» да тех, что пели курсанты лётной школы неподалёку – «Мэри дурой была, Мэри Джорджу дала». Из этих миллионов стишат пацанва вылавливала смыслы жизни, пыталась понять, что в ней куда прикручивается, ну и Васька что-то прояснял. Гонял с друзьями в парке, пугал любовные парочки. Засели в голове маленького умника и герои книжек, отпечатались и удивительные страны из иллюстрированных атласов, и поразительные люди, живущие вдалеке от тех волчьих блужданий, которые были нормой в Васькиной реальности.

Только в 1943 году в памяти стали всплывать образы двух очень красивых людей. В доме своего дяди он нашёл паспарту из дорогого картона, сделанное в модном казанском ателье. На нём сияли молодой зрелостью и любовью его великолепные родители – Павел Аксёнов и Евгения Гинзбург. Отец в каракулевом полушубке и большом кепи и мать в роскошной чернобурке. Ещё долго после этого они будут казаться ему сном.

Партийные торгаши, несмотря на приходящие от союзников по ленд-лизу продукты, поддерживали голод в тренде. Тётя Котя спасла семью. Она опубликовала в газете полностью лживую, льстивую статью о заведующей общественным пунктом питания, которую в воспоминаниях Аксёнов называл Фирой Мироновной Шпрудель, а потом для неё же организовала сладчайший промо-эфир на местном радио. И заведующая стала время от времени говорить ей: «Пришлите ваших деток с бидонами, я их наполню супом». Дома бидоны открывали, всплывала чечевица, ее процеживали, кроме неё в этом вареве было полно грязи, палок и протухшей растительности. Из чечевицы выбирали гадость, потом жарили её на растительном масле и ели. Бывало, что в супе оказывалась перемолотая колбаса – праздник. У Фиры Мироновны была дочь, а у тёти Коти любовник – полярный лётчик и Герой Советского Союза, но об этом никто вроде как не знал, полярник был другом семьи. Пищевая заведующая поделилась с тётей, что дочь страсть как влюблена в лётчика, да и ей хочется стать бабкой маленького «генералыша». В общем, просила Котю устроить званый вечер и конфиденциально познакомить дочь с завидным женихом. Коте было никак не открутиться – она ведь замужем, муж служит на Тихом океане. Ох, что это был за вечер! Властительница продовольственных запасов снабдила их дом такими изысками, от которых и в сытые времена у многих челюсти сводило. Из чистейшей пшеничной муки напекли пирожков с разными начинками, на столе были колбасы и ветчины, супы и холодцы, бараньи рёбрышки, салаты и икра, ликёры, вино, конфеты, русский хворост и татарский чак-чак. Полярник, подвыпив, усадил Котю в машину и увёз будто бы прохладиться от душного вечера. Виновница торжества надралась, заказчица – негодовала. Васька во всей этой истории как будто увидел мизер человеческий: вроде бы радость, но какая-то бессмыслица.

После ареста Вася отца видел только дважды. Оба раза по срочному звонку он маленьким бежал с бабкой на Черноозёрскую улицу, которая стала для жителей Казани вроде Лубянки для москвичей. Мать он не видел совсем. Она только всплывала в памяти той великолепной дамой, щемила и растворялась. Уходя из дома в последний раз, всё на ту же Черноозёрскую улицу, она не смогла взглянуть на маленького сына, попросила нянек его увести. И большую часть своей тюремной и лагерной жизни боялась о нём вспоминать. Боялась вообще думать о детях, с ума начинала сходить. Алёша умер в Ленинграде в блокаду от голода. О Ваське она получала короткие сообщения от родственников мужа. Чуть повзрослев, он и сам стал ей писать, но редко и коротко: «Как дела? Я живу хорошо. Какая у вас погода? У нас хорошая», – как чужой. Она не раскисала, заморозилась, стала будто истукан.

Был январь 1948 года. Магадан беспросветен, Женя Гинзбург потом писала, что каждое утро хотелось умереть. К тому времени её из лагерей перевели на поселение. Она получила уже девять отказов на просьбы разрешить приезд сына и подала десятое прошение. Ей сидельцы говорили: просто бей в одну точку – она и била. В итоге практически закатила скандал полковнику Франко из отдела кадров Дальстроя и, отчаявшись, отправилась в Управление Магаданских лагерей. Начальница, товарищ Гридасова – дама неоднозначная, но большая любительница чувствительных кинофильмов, как о ней поговаривали, а это какой-никакой, но шанс. Гинзбург штурмовала Гридасову горем матери, разбитым детством и прочими слезливыми банальностями. И чудо случилось. Вася стал первым ребёнком, которому разрешили приехать с материка.

«А правда, что от Колымы рукой подать до Аляски? А верно, что там живут племена, родственные ирокезам? – стал писать Вася. – Обязательно приеду. Пропуск получил!» Она помнила его почти младенцем, и вот теперь он проступал из писем мечтательным, живым. Наконец между ними родное протягивалось. Он должен был приехать в сентябре. Она пошла в школу записать Васю на уроки, впервые за чёртову уйму лет чувствовала себя простой мамашей, а не зэком-одиночкой. Ей собрали деньги, договорились с людьми, которые ему помогут доехать из Казани в Магадан через Москву. И вот он уже там. Но вдруг связь оборвалась. От него ничего не слышно, она начинает сходить с ума, представляет все возможные крушения и несчастья. Наступил октябрь. Она изводится, известий нет, ругается с друзьями, со всеми, кто помогал, осыпает упрёками их, обвиняет – терпят. Звонит и звонит на приёмный пункт поселения – нет и нет, отвечают. Это невыносимо, время идёт, уроки в школе начались давно. В какой-то день уже без всякой надежды она снова звонит и механическим голосом задаёт тот же вопрос: «Прилетела Нина Константиновна?» – это женщина, которую удалось раздобыть для сопровождения Васи из Москвы. И вдруг: «Да, прилетела, вот бокалы за её здоровье поднимаем!» – «А мальчик из Казани?» – «Мальчик?» – и в этом месте разговора собеседник отвлекается. И молчание, которое тянется, как скупой дождь по грязному стеклу. Материнская паранойя сыплет с неба самолёты, сталкивает машины, взрывает небеса, выкручивает нутро. А потом в трубке: «Почему же вы, гражданка, не едете за сыном? Провожать его здесь некому, хватит и того, что с материка привезли». И её ноги, налившись свинцом, прилипают к полу. Нашатырь, валидол – откачали.

Вот они с подругой в квартире у Козыревых, друзей этой Нины Константиновны. В приоткрытую дверь гостиной видны люди в погонах, весёлые, подвыпившие, с блестящими лицами. Приглашают войти, они мнутся на пороге, хозяйка разыгрывает сцену «Вася, угадай, кто тут твоя мама». Худенький длинный мальчишка несуразно приткнулся на диване. Она вспоминала потом, как пока он вставал с дивана и шёл к ней, его лицо казалось ей лицом погибшего Алёши. Он подошёл и как-то неловко положил ей руку на плечо: «Мама!» Хозяйка дома начала восхищённо прославлять силу крови, которая никогда не спутает, и тарахтеть о прочей чепухе, гости шутили, смеялись. Нет, глаза определённо не карие, не Алёшины, подумала Гинзбург. У неё оба сына слились в одного, и снова голова потекла, она прошептала: «Алёшенька...» «Нет, мамочка, я не Алёша. Я Вася», – и видя, что мама сейчас совсем раскиснет, он уткнулся ей в ухо и тихо прошептал: «Не плачь при них...»

Он помнил: за год до войны в Казани показывали фильм «Заключённые» о том, как из преступников куют честных людей – строителей БАМа. В нём было столько откровенного фуфла, как говорили пацаны, что сеансы шли под непрерывный свист и гогот публики. Приехав в Магадан, Вася понял – это не его страна, его с ней ничего не связывает, разве что мама. Он окончил школу на Колыме, потом в Казанском университете учился на врача, доучивался в Питере. Он до крайности любил язык своей страны, но вот фуфло её терпеть не мог. И это сделало для его таланта больше, чем могли бы сделать все литературные школы мира.

Уже с 1960 года Аксёнов профессиональный писатель, в 1970-х начал переводить. Его громил Хрущёв, его боготворили и ненавидели. Он был упрямым, уже в конце семидесятых публиковался за границей. В 1980 году уехал в Америку, вслед был лишён советского гражданства. И спасибо партии за это. Он стал одним из первых российских писателей, имевших при жизни успех на обоих континентах, он не испытывал чисто русской надломной тоски по родине. Человек волен выбирать домом любое место на земле, жить и работать с наслаждением, а не вопреки. Отец болезненно перенёс его отъезд, мать – до него не дожила, но, вероятно, поняла бы сына. Она и сама после освобождения жила долгое время во Львове с мужем Антоном Вальтером, таким же бывшим каторжанином, как и она сама. Не заграница, конечно, но от Магадана подальше.