«Орденоносец Потёмкин»

«Броненосец Потёмкин» стал блокбастером, да и сейчас остаётся в тройке лучших картин всех времен и народов. Сначала Сергея Эйзенштейна отпускали в Америку и разрешали дружить с Чарли Чаплином, а потом заставили снимать «Ивана Грозного», который уложил режиссёра в могилу.

Михаил Эйзенштейн назвал сына Сергеем в честь Сергия Радонежского. Эйзенштейн-старший был модным архитектором, заметным представителем северного модерна, лицом рижского югендстиля конца XIX века. Он строил на улицах Элизабетес и Антонияс, которые сегодня входят в топ маршрутов для прогулок по Риге. Его дома есть на Альберта, Стрелниеку и Бривибас – это районы доходных домов самых успешных рижских предпринимателей своего времени. Михаил уверенно шёл и по карьерной, и по служебной лестнице, женился на Юлии Конецкой и стал отцом в феврале 1898 года.

Сын был единственным, дома его звали Рориком. Гувернантки обучали мальчика языкам и хорошим манерам, он очень любил маменьку, а папеньку в нежном возрасте так и вовсе боготворил. Рисовать начал в Париже, где они с родителями проводили лето 1905 года. Затейливые картинки животных в виде людей, или наоборот. Первый в своей жизни кинофильм он увидел там же, в парижском кинотеатре – смотрели феерию Джорджа Мельеса «Четыреста проделок дьявола».

Два раза в жизни Рорик видел царя Николая II. Сначала в Риге, а второй раз – в Санкт-Петербурге: смотрел из углового окна дома на Фонтанке, как тот открывает памятник Александру III. Дома не было благополучно. Матушка любила светскую жизнь, пользовалась успехом у мужчин, что рождало бурные скандалы дома. Рорик иногда просыпался от криков из родительской спальни. Она была изобличена в измене – под поезд не бросилась, но четырёхлетний бракоразводный процесс пережила. Из рижских владений выехала и сына – по условиям развода – оставила жить с отцом.

Теперь он приезжал к матери в Санкт-Петербург на каникулы и слал ей письма в картинках в остальное время. Отец воспитывал строго, возлагал на сына большие надежды. В 1915 году старший Эйзенштейн получил титул статского советника, и только в феврале 1917 года геральдическая комиссия утвердила их фамильный герб, но было уже не до того. Революцию Михаил Осипович не понял, не принял и через два года уехал в Германию. В желанный круг русской аристократии, как было подмечено, он вошёл на русском православном кладбище в Берлине в начале июля 1920 года.

Как и хотел папенька, Сергей поступил в 1915 году в Институт гражданских инженеров в Санкт-Петербурге. Быстро понял, что архитектура – не его созидательная амбиция. Он много рисовал, интересовался театром, кино и жизнью, которая радовала и пугала попеременно. Весной 1917 года он по призыву поступил в школу прапорщиков инженерных войск, а через год был зачислен в Красную армию.

Следующие два года перемещался на агитпоезде по северо-западу России, работал художником-декоратором в театральных коллективах Красной армии. Много читал, везде возил с собой связку книг, размышлял, вёл дневник. В Вожеге за домом, в котором они остановились, нечистоты у сортира по зиме вырастали ледяным столбом, достигая второго этажа. В Двинске не было кроватей, и спал Эйзенштейн, уложив на пол платяной шкаф, прямо на его зеркальную дверцу сверху клал соломенный матрас и устраивался сам. Несмотря на все неудобства артистического быта, в Минске окончательно решил покончить с гражданской инженерией. В октябре 1920 года, демобилизовавшись, он отправился в Москву. Были планы учить японский язык при Академии Генерального штаба, но вышло всё совсем по-другому.

В отличие от предка, Сергей Эйзенштейн революцию принял горячо, хотя человеком был аполитичным и в русской революции мало что смыслил. Представление о революции у молодого Эйзенштейна было сплетено с романтическими историями Парижской коммуны. В домашней библиотеке он зачитывался «Историей французской революции» Франсуа Минье. Эйзенштейн изучал историю революционного плаката, скупал всякий раритет по теме. Записывать настоящие переживания воздерживался.

После известных событий он обеднел, оказался отрезанным от семьи и привычных благ. С чистой совестью и нулевым капиталом он вошёл в число строителей коммунистического будущего. Жил у друга детства Максима Штрауха, в квартире его покойного отца, которая стала коммуналкой, на Чистых прудах. Пять лет в одной комнате, отгородившись друг от друга занавеской. Ещё пять Эйзенштейн прожил в той же коммуналке, правда, уже в отдельной комнате. Получил он её в знак признания успеха после фильма «Броненосец Потёмкин». В СССР считалось, что коммуналки приучают граждан к чувству коллектива наилучшим образом.

Первую работу в Москве Сергей нашёл быстро: устроился художником-декоратором в театр Пролеткульта. Позже режиссёр МХАТ Валентин Смышляев ставил там спектакль «Мексиканец» по Джеку Лондону, искал художника для него. Эскизы Эйзенштейна ему понравились – так Сергей стал сорежиссёром спектакля. Матушка решила, что это у сына какое-то помутнение. Даже приехала в Москву, чтобы объясниться. «Для занятий искусством требуется талант», – недоумевала она.

При том, что талант её сына уже оценил Мейерхольд, взяв к себе в ученики. Новая жизнь требовала новой подачи, и театр Мейерхольда отчаянно придавал новую форму старому содержанию. Актёры должны были знать не только законы мизансцен, уметь петь и танцевать, но и исповедовать биомеханику – законы пластики, игру тела, повествовательное движение. О Мейерхольде Эйзенштейн писал любовно и даже благоговейно, как о великом старце, сочетавшем гениальность и коварство. Мейерхольд был ревнив, а Эйзенштейн деятелен и открыт экспериментам. Когда ученик обзавёлся собственной мастерской, а в театре Пролеткульта поставил спектакль «На всякого мудреца довольно простоты» – их отношениям пришёл конец.

Спектакль был, пишут, блестящим. Позже он получил записку, написанную последней женой Мейерхольда, Зинаидой Райх. Сергею предлагалось покинуть театр, как и самому Мейерхольду когда-то пришлось уйти от Станиславского, став мастером. Эйзенштейн вспоминал, что несмотря на разрыв, Мейерхольд всегда отзывался о нем и его заслугах с глубоким почтением. В отличие от многих, после убийства Мейерхольда Эйзенштейн оставил его фото в своей комнате на том же месте, а также вывез и сохранил архив врага народа на собственной даче.

Во времена нэпа кинопрокатчики возили в Россию американские новинки – в основном приключенческие фильмы, вестерны и мистерии. Эйзенштейн любил Фрица Ланга, Дугласа Фербенкса, его завораживали фильмы Фридриха Мурнау, работа актёра и режиссёра Гарольда Ллойда. Он понял, что хочет снимать кино – эксцентричное, шокирующие, актуальное. Время для него и вправду было интересным: техника уже позволяла творить чудеса, мистификация, сюрреализм и творческая смелость пленили прогрессивную молодёжь. Леонид Оболенский привёл его в мастерскую Льва Кулешова, где он познакомился с монтажом. Для спектакля «Мудрец» Эйзенштейн снял короткометражку «Дневник Глумова», где сыграли Иван Языканов, Вера Янукова и Григорий Александров – лучший и самый близкий его ученик. Фильм просто обязателен к просмотру для всех поклонников истории кино.

В 1924 году Эйзенштейн начал работу над «Стачкой» – немым фильмом о начале Гражданской войны, который снимался на Первой кинофабрике Госкино по заказу Пролеткульта. Задумывалась лента как часть большого пропагандистского кинопроекта, в итоге нереализованного. На съёмку митинга на территории завода Эйзенштейн пригласил Троцкого – в качестве завлекалочки для массовки. Камера перед Львом Давидовичем прошла несколько раз, но без плёнки. Автор постарался уложить в этой работе результаты всех доступных ему технических откровений, потому киноязык зрителю показался тяжеловатым.

На Всемирной выставке в Париже 1925 года за картину Эйзенштейн всё равно получил серебряную медаль. Критики называют ленту новаторской, в том плане, что это первый фильм в духе соцреализма. Признание же режиссеру принёс «Броненосец Потёмкин» ­– премьеру демонстрировали в Большом театре. Имя Эйзенштейна стали повторять в Москве, Берлине и Америке. Дуглас Фербенкс приехал в Москву с Мэри Пикфорд и пригласил Эйзенштейна в Голливуд. Но для перемонтажа «Броненосца Потёмкина» режиссер отправился в Берлин. Для мирового проката в фильме были перенесены некоторые сцены, советская цензура покромсала его позже. Порезали кадры, подчистили титры, слова Троцкого заменили словами Ленина, что-то ещё. Авторская версия по записям была восстановлена в 2005 году фондом «Германская Кинематека» и российским Госфильмофондом, а озвучена музыкой Эдмунда Майзеля. В списке ста лучших фильмов мирового кинематографа картина занимает третье место. В 1933-м министр пропаганды Третьего рейха Йозеф Геббельс сказал, что если ты не твёрд в своих убеждениях, то после просмотра «Броненосца Потёмкина» непременно станешь большевиком.

Мемуары Эйзенштейна называют мистификацией. Его биографий несколько, написаны они разными людьми, но надиктованы самим Эйзенштейном, так что однозначных ответов на спорные вопросы в его жизни они не дают. Самый полный на сегодня источник – «Мемуары Эйзенштейна: система координат». Он составлен и прокомментирован Наумом Клейманом, издан в 1997 году. Читать книгу получается только как художественную прозу, историю главного советского эстета и режиссёра – увлекательную и с печальным финалом.

Он ездил в творческую командировку в Америку, недолго, но очень тепло дружил с Чарли Чаплином, снял важный для себя фильм «Да здравствует Мексика!», который, впрочем, зритель так и не увидел. Потом был запрещён и смыт с плёнок еще один фильм, «Бежин луг». Вскоре после – вынужденное преподавательство, триумф «Александра Невского», съёмки ненавистного «Ивана Грозного». И смерть от инфаркта в 1948 году как побег от ожидаемого ареста.

О написании своей полноценной биографии Эйзенштейн начал задумываться ещё в 30 лет. Писал, что в ранние годы ощущал себя диккенсовским Дэвидом Копперфильдом, в зрелости – Джеймсом Джойсом, а к моменту работы над собственными воспоминаниями в начале 1940-х он подошёл Всеволодом Мейерхольдом. И все же реализацию писательского дара Эйзенштейн ограничил фиксацией теоретических измышлений об искусстве кино, их читают теперь студенты киновузов. Биографические подробности он отфильтровывал, часть из них давая фоном для своих лекций. Личные истории приберегал на лучшие времена, до которых так и не дожил.