Весёлый германист

Он защищал Бродского – тот не оценил. Он делал всё, чтобы Солженицын получил Нобелевку – тот сокрушался, что «русскому писателю помог еврей». Блестящего филолога Ефима Эткинда выгнали из СССР – он стал учёным с мировой славой, но всю жизнь скучал по обожавшим его советским студентам.

Он помогал начать жить стихами – стремился максимально просто объяснить, как их читать, в чем видеть прелесть. «Об искусстве быть читателем», «Материя стиха», «Стихи и люди» – по этим названиям, вырванным из огромного списка в сотни его работ, можно представить сферу научных интересов Ефима Эткинда. Конечно, его интересовала не только русская литература – вот почему он основал школу перевода, утверждавшую предельное уважение к оригиналу. Его теория прославила педагогический институт Герцена, где он многие годы преподавал, и подарила миру десятки талантливых литературоведов и писателей.

Первым иностранным языком, освоенным Эткиндом, был идиш: родители говорили на нем, когда хотели что-то от ребенка скрыть. Мать – Полина Спивак – была певицей, но профессионально выступать отец Ефима разрешал ей только раз в год. На афишах так и значилось: ежегодный концерт Полины Спевской – это был ее сценический псевдоним. Отец – Гирш, или Григорий Эткинд – был коммерсантом. С началом нэпа ему удалось арендовать бумажную фабрику, нанять нескольких рабочих и вплоть до конца 20-х годов выпускать оберточную бумагу. На фабрику свозили тонны макулатуры – неиссякаемый источник новых книг для маленького Ефима.

В конце 20-х, впрочем, новую экономическую политику стали сворачивать – довольно простым способом: устанавливали налоги, выплатить которые было невозможно. Много позже Эткинд будет рассказывать, что для него в детстве это было смешным: как приходили люди, описывали и забирали все имущество, и им с родителями приходилось вдруг спать на полу. Но когда и фабрику конфисковали, и описывать стало нечего – отца Эткинда арестовали. Какое-то время он сидел, потом был отправлен в ссылку в Архангельск. «Я к нему приезжал, это я хорошо помню, – делился воспоминаниями Эткинд. – Там он был почему-то директором пивоваренного завода».

После ареста отца мать стала выступать чаще, чтобы как-то прокормить семью. Ездила с чемоданчиком по рабочим клубам, давала в день по 3-4 концерта. Потом устроилась чернорабочей. Ефим в это время учился на «Комбинате национальных школ» – было в предвоенном Ленинграде такое образовательное учреждение, объединявшее сразу четыре школы: русскую, еврейскую, немецкую и польскую. Ефим попал в немецкую школу – в связи с этим и выучил немецкий язык, который ему в войну очень пригодился. Правда, в восьмом классе его из этой школы выгнали, и он перешел в другую, где встретил свою будущую жену – Екатерину Федоровну Зворыкину.

Через несколько лет он на ней женился. «Это был тридцать восьмой год, – вспоминал Эткинд. – Ее отца арестовали. Ее судьба была совершенно ясна: мать выслали из Ленинграда, и ее бы выслали. Единственное, что могло ее спасти – это выйти замуж за студента. Когда это произошло, ей сразу оформили необходимые бумаги, и она осталась в Ленинграде. Но так как отцу было невыносимо сознание того, что сын женился на русской женщине, мы через три дня развелись». По словам Эткинда, отцу было важно сохранить национальный характер. «Все-таки еврейство существовало две тысячи лет, – говорил Григорий Эткинд. – Почему же оно на нас должно остановиться?» «Мне же было совершенно все равно, русская ли Катя или любой другой национальности, – объяснял Эткинд. – Для моего отца это было очень важно, а я считал, что это проявление дикости, варварства. Впрочем, как и сейчас считаю». Через полтора года Ефим женился на Кате второй раз: они были неразлучны вплоть до ее смерти в 1986 году.

Учился Эткинд в Ленинградском государственном университете, куда его, конечно, сначала брать не хотели. Но не как еврея – борьба с космополитизмом начнется лишь во время войны и еще затронет Эткинда, – а как сына лишенца, то есть человека, лишенного избирательных прав. Эткинду повезло: как раз перед вступительными экзаменами Сталин произнес свою знаменитую фразу «сын за отца не отвечает» – предъявив ее приемной комиссии, Ефим был зачислен на романо-германское отделение филологического факультета. «Несмотря на то, что это были годы великого террора, я думаю, что это были звездные часы русского университета и даже, может быть, мирового университета, – рассказывал Эткинд. – Такого блеска, такого созвездия замечательнейших профессоров, какие были у нас вот в эти годы – даже представить себе невозможно». Западную литературу Эткинду преподавал великий лингвист Виктор Жирмунский, русскую литературу – выдающийся филолог Григорий Гуковский, а немецкий язык – знаменитый фольклорист Владимир Пропп.

После начала войны Эткинд – несмотря на плохое зрение – добился отправки на фронт. Он стал военным переводчиком, занимался пропагандой среди войск противника. «Мы писали наши листовки и газеты – по три номера в неделю, иногда выезжали на фронт, – рассказывал Эткинд. – В рупор кричали противнику: “Ваше положение безнадежное, сдавайтесь”. Хотя прекрасно понимали, что безнадежное положение в то время было наше. Они кидали в нас мины, на голос. И было совсем невесело».

Впоследствии все студенты, буквально боготворившие Эткинда, были уверены, что он в войну служил не просто военным переводчиком, а разведчиком – в форме немецкого офицера выведывал военные тайны. «Настолько мы его любили, что именно так романтизировали его образ, – вспоминала об Эткинде литературовед Мина Полянская. – В моих глазах наш преподаватель являл собой еще и сказочного, бесстрашного рыцаря».

Вернувшись в Ленинград после войны, Эткинд защитил кандидатскую диссертацию на романах Золя и начал преподавать в Институте иностранных языков – недолго. Через два года в его диссертации нашли «методологические ошибки» и уволили. «Я где-то написал, что Горький был под влиянием романов Золя. Как же наш русский Горький мог быть под влиянием ихнего французского Золя?! – объяснял Эткинд. – А я еще где-то сказал, что Борис Полевой в “Повести о настоящем человеке” находился под влиянием Джека Лондона. Ну уж хуже нельзя было сказать!» Какое-то время после увольнения Эткинд подрабатывал тем, что писал диссертации за других, но потом устроился преподавателем в педагогический институт в Туле.

В Ленинград Эткинд вернулся в 1952 году, стал членом Союза писателей. Прямо перед защитой докторской диссертации – вступился за Иосифа Бродского, которого в марте 1964 года судили за «тунеядство». Вызывая Эткинда, судья назвала его Ефимом Гиршевичем, а не Григорьевичем, как было по паспорту – зачитывала из справки особого отдела КГБ. Эткинд пытался объяснить суду, что Бродский – не тунеядец: «Перевод стихов – труднейшая работа, требующая усердия, знаний, таланта». Но приговор был предопределен: Бродского сослали, а все защитники приготовились к последствиям. И зря – благодаря стенограмме Фриды Вигдоровой, получившей международную огласку, дело вскоре замяли: в конце 1965 года Бродского вернули из ссылки, а Эткинд спокойно защитил докторскую диссертацию.

Вскоре Эткинд стал профессором Ленинградского педагогического института им. Герцена, где преподавал вплоть уже до своей высылки из страны в 1974 году. В 1988 году, через год после того как Бродскому вручили Нобелевскую премию по литературе, Эткинд выпустил книгу «Процесс Иосифа Бродского». Ученики Эткинда говорят, что после этого Бродский от своего спасителя отвернулся. «Впоследствии Бродскому невыносима была мысль, что гонения на родине способствовали получению Нобелевской премии», – пишет, например, Полянская.

В середине 60-х началась и большая дружба Эткинда с Александром Солженицыным. Впоследствии в справке КГБ от 1974 года будет значиться: «Более 10 лет знаком с Солженицыным, встречался с ним, оказывал практическую помощь, хранил у себя клеветнические произведения, рукопись “Архипелага ГУЛАГ”». Впрочем, произведений Солженицына, за которые писателю в мире дали Нобелевскую премию по литературе, а в СССР – обвинили в измене родине и выслали в феврале 1974 года из страны, в доме Эткинда никогда не находили. Но в выдвинутых против Эткинда обвинениях пункт про Солженицына все же был главным. Писатель сам признавался: «Эткинд был в дружбе со мной неотрицаемой… И изо всех действующих лиц только он еще получил открытое сотрясение, публичное бичевание и вытолкнут за границу».

Об этой «неотрицаемой» дружбе Солженицын вскоре забыл: после того как началось его триумфальное возвращение в новую Россию, в журнале «Новый мир» он сокрушался, что ему, «русскому писателю», при «русских вождях» помогали евреи. В рассказе «Русский писатель и два еврея» Эткинд позже писал: «Странно, что Солженицын не увидел солидарности тех, кто причастен к культуре, не оценил независимой от состава крови потребности интеллигенции к взаимоподдержке. А ведь именно такая солидарность увенчала автора “Ивана Денисовича” Нобелевской премией, помогла ему преодолеть изгнание и победителем вернуться в Россию».

Формально же в 1974 году Эткинд был арестован по делу Михаила Хейфеца: тот написал «клеветническое», по мнению советских властей, предисловие к книге ненавистного Бродского. А Эткинд, соответственно, написал рецензию на это предисловие. Ничего из вышеперечисленного: ни книга Бродского, ни предисловие, ни рецензия на нее – опубликованы нигде не были, но всех все равно арестовали. Хейфеца отправили в советские лагеря строго режима, Эткинду, по его же собственным словам, устроили «спектакль “гражданской казни” в двух действиях»: уволили из института, лишив всех научных степеней и званий, и тут же исключили из Союза писателей.

«Я был “голый человек на голой земле”, – вспоминал свои ощущения Эткинд в книге “Записки незаговорщика”. – А потом что они со мной собираются сделать? Арестовать? Сослать в Сибирь? Вышвырнуть за границу, как было сделано два с половиной месяца назад с Солженицыным? Оставить помирать – без работы, без права преподавать и печататься?»

Его выслали в Израиль, но он поселился в Париже. Довольно быстро – «за заслуги в области культуры» – Эткинд получил французское гражданство и был принят в штат профессоров Парижского университета, в Сорбонну. Он написал сотни новых работ по романской и германской филологии, проблемам стилистики и теории художественного перевода. Он подготовил к печати и опубликовал со своим предисловием роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», способствовал тому, что в мире наконец стали горячо ценить творчество русского драматурга Фридриха Горенштейна. После выхода на пенсию он был ежегодно приглашаем для чтения курсов в самые престижные университеты мира.

«Внешне (материально?) все смотрится прекрасным исходом, – писал впоследствии уже из Израиля Михаил Хейфец. – Но Ефим, как видится сегодня, был от природы не только исследователем, но скорее педагогом, духовным воспитателем литературной молодёжи. И вот этой жизненной для него функции власти СССР его почти сумели лишить. Относительно мало на Западе студентов, ищущих красоту существования в умении сплетать слова, и, по-моему, здесь вообще нет тех, кто видит смысл жизни в “тоске по мировой культуре”. То есть приобретя в Париже все зримые, земные блага, он потерял шанс полностью реализовать тот великий дар, что был дарован ему Б-гом. В этом незримая никем трагедия его западной жизни».