Великий иллюстратор

ЖУТОВСКИЙ БОРИС ИОСИФОВИЧ

Родился 14 декабря 1932 года в Москве.

После окончания образовательной и художественной школы поступил на отделение художников книги Московского Полиграфического института в класс профессора А.Гончарова и И. Чекмазова (ученика В.Кандинского).

По возвращении в Москву в 1957 году и до сего дня работал в различных издательствах Москвы как иллюстратор и дизайнер книги.

С конца 50-х годов до 1962 года занимался в студии Э. Белютина. С 1959 года начал выставляться на выставках живописи и графики сначала в СССР, а затем в различных музеях и галереях мира. В 1979 году у Б.Жутовского состоялась персональная выставка живописи в Гданьске (Польша), работы для которой ему пришлось делать в Гданьске. Вывоз работ за пределы страны до этого времени, да и позже был запрещен.

В 1988 году три картины были 'приобретены для музея Людвига в г. Кельн (ФРГ) — ПАМЯТЬ. ПОЛЬША. 1965: Памяти жертв Освенцима, Памяти польских солдат. Памяти евреев Треблинки.

Много видено, исхожено, пережито.

Он был участником эпохальной выставки в Манеже в 62 году.

Брань Хрущева лично в его адрес закрыла пути к официальному признанию, но не наложила "вето" на творчество.

За плечами — иллюстрации более чем к двум с половиной тысячам книг, портретная галерея «ликов империи» минувшего, двадцатого века: Никиты Хрущева, Дмитрия Сахарова, Аркадия Райкина, Андрея Синявского, Булата Окуджавы и других. Мастерская художника забита более чем двумя тысячами картин — у Бориса Иосифовича Жутовского "легкая" рука. Есть правило: как работаешь, так и отдыхаешь. Художник работает легко и с удовольствием...

- Профессия книжного иллюстратора имеет определенную специфику – оставляет неизгладимый след в виде знаний, эрудиции, образованности…

— Я окончил Полиграфический институт в Москве. В мои времена это был наиболее интеллигентный институт. Там преподавали "недобитые" художники-интеллектуалы 20-30х годов. Да и профессия «вынуждала» быть образованным: чтобы иллюстрировать книгу, ее же надо прочесть. Постепенно привыкаешь к чтению как к занятию, необходимому, как глоток воздуха. Книжный иллюстратор – человек интеллектуально оснащенный, образованный достаточно серьезно. Многие знаменитые сегодня художники, тогда в 60-е годы непримиримые и активные в желании быть самими собой, вышли из нас, книжных иллюстраторов. Это плеяда: Кабаков, Пивоваров, Соостер, Янкилевский, Тароховский, Соболев.

Закончил я Полиграф в 56 году, уехал по романтическим обстоятельствам мужской дружбы в Екатеринбург, где проработал меньше года, поссорился с местным партийным начальством, хлопнул дверью и уехал. С тех пор нигде и никогда официально не работал — то есть, как художник я имел право существовать на правах «вольноопределяющегося». Работал в полугодовом режиме: полгода оформлял книжки по договорам, полгода писал картины и складывал на полки. Вернувшись из Екатеринбурга, я попал в студию Э. Белютина. Она официально называлась "Курсы по повышению квалификации", а на самом деле это была студия. Мы ездили на пароходах, снимали дома отдыха и там рисовали. Это все «довело» нас до пленэрной выставки в 62 году. К тому времени мы обросли большим количеством знакомств — пришло несусветное количество корреспондентов. И информационный мир взорвался известием о том, что в Советском Союзе наконец-то появилось современное искусство. Эта выставка стала предтечей знаменитой выставки в Манеже 1962 года.

- Теперь, когда мы находимся на почтительном временном расстоянии от тех событий, кажется очевидным, что в имперскую игру были вовлечены не только «рядовые» граждане. Заложником своей же власти оказался Хрущев. Что за подводные течения стояли за искренней нелюбовью Никиты Сергеевича к «мазне»?

— Власть предержащие на самом деле пугались не нас, художников, с нашей «вольнодумной мазней», они пугались Хрущева и того резонанса, который возник от хрущевских послаблений. Хрущев приоткрыл кингстоны, что было совсем не на руку «свите». Зрел заговор неудовольствия окружения против Хрущева. Шли поиски, каким образом его «окоротить». Культура была одним из главных элементов этого заговора. Ведь что сделал Хрущев? Он восстановил против себя всю структуру страны: на него были злы военные, потому что он сократил затраты на вооружение и часть денег отправил на строительство жилья. Крестьяне были на него злы, поскольку они продолжали нищенствовать, несмотря на то, что им выдали паспорта. Элементарно жрать было нечего, а тут хрущевский кукурузный проект… Рабочие тоже недовольны, потому что их постреливали, как в Новочеркасске. Все составляющие общества были недовольны переменами, за исключением интеллигенции, которая при всех знаниях и пониманиях этих обстоятельств была благодарна ему и держала его за удивительного императора. Потому что он освободил людей из лагерей, он вернул семьям погибших честное имя, он забил кол в могилу Сталина, он начал строительство домов, он постучал ботинком в ООН, чем объяснил миру, что тут живые люди, а не монстры. Единственная составляющая часть советского общества, отдававшая ему должное за его поступки, – интеллигенция. Так его надо было поссорить с интеллигенцией! Заговор уже зрел, и именно та наша выставка оказалась предлогом для манипулирования Хрущевым. Наша выставка, совместно с МОСХовскими полотнами Фалька, Штеренберга, должна была вызвать неудовольствие императора, что и произошло. Он рассвирепел, топал ногами, кричал. И все – задуманное сработало – развернулась общая травля в области кино, театра, литературы… Все по серьгам получили. В изобразительном искусстве по морде получили художники «сурового» стиля – Никонов, Андронов…А мы с Эрнстом Неизвестным попали в официальный доклад Хрущева как главные «виноватые». После этого мы, естественно, остались без работы. Это был конец 1962 года, а в 64-м Никиту сняли, то есть заговор удался.

- Эпохальный инцидент с Хрущевым на скандально известной выставке в Манеже в 62-м году закрыл для Вас путь к официальному признанию, но открыл иной путь, в России, кстати, испокон века почетный, — путь опального, гонимого, неугодного империи творца. Тогда вы ощущали себя диссидентом?

- Я чурался диссидентства, и не по страху, а по брезгливости: каждый человек должен заниматься своим делом. Я художник, я умею рисовать и люблю это занятие, а диссидент — это политическая деятельность, где надо быть тоже профессиональным человеком. Бросить одну профессию и отправиться в другую мне не хотелось.

Я не из числа тех людей, которые смешивают два разных ремесла.

- Тем не менее, Ваш круг общения в силу Ваших занятий (книжная иллюстрация), так или иначе, упирался в эту самую диссидентскую среду. Кого можете выделить из близких Вам тогда людей?

— Многих. Половина уже умерла, кто-то уехал. Все мы постарели. Дружу с Гариком Губерманом, он один из моих ближайших приятелей до сих пор. По юности я был знаком с Натаном Щаранским, несколько раз пересекался с Аликом Гинзбургом. Но, в основном, я дружил с художниками. С Эрнстом Неизвестным мы приятели с 56го года. Тогда, после окончания института, я приехал в Екатеринбург, и волею случая мне поручили оформить книжку его мамы, Беллы Абрамовны Дежур. Я к ней приходил как к автору, а Эрнст приехал в это время к маме из Москвы, тогда мы с ним и подружились. В Москве была целая плеяда талантливейших, интересных ребят. Я сошелся с ними в глухое время в 62 году, во время организации выставки на Большой Коммунистической, плавно переехавшей в Манеж. Из маститых художников были Юра Соболев, Соостер, Володя Янкилевский и Эрнст Неизвестный. В Манеже мы тогда все вместе получили по серьгам. После этого мы продолжали дружить с ними много лет. А с 70-х годов пошла волна смертей и отъездов. В 70-м году умер Соостер, в 76-м эмигрировал Эрнст Неизвестный, Юра Соболев переехал жить в Ленинградскую область, Янкилевский — в Париж.

- Почему Вы не уехали тогда, когда отъезд был не только единственным прорывом к свободе, но и считался в определенной степени делом чести?

- У меня были определенные внутренние обстоятельства. С 75 года из родных у меня была взрослая самостоятельная дочь и мама. И я чувствовал себя не в праве разрушать мамины представления о жизни, отрывать ее от важного ей круга друзей и приятельниц.

А я и не представляю себе, зачем уезжать. Пусть едут те, кому плохо, кто недоволен обстоятельствами. А я у себя дома. Жить надо дома! А «возвращенцы»? Казалось бы – не устроилась жизнь за кордоном – вернись. Но нет, ты потерял время, ты выпал из обоймы времени. Не социальных обстоятельств, а Времени. Оно не на нас работает. В нем надо или быть или не быть. Вышел — все. Выпал из четвертого измерения.

- Борис Иосифович, Вы не рассматриваете историческую родину как альтернативный дом?

— Я бывал в Израиле, выпустил книгу об этой стране, но уезжать навсегда не хочу. Мой дом в России. Хотя я, достаточно скептически относящийся к эмиграции вообще, понимаю людей, которые едут в Израиль, если это не бегство от здешних обстоятельств, а желание соединить народ и нацию. Страдательный падеж еврейской нации может родить у умных людей желание объединиться, но я подозреваю, что только немногие евреи едут в Эрец Исраэль со своей внутренней миссией, в основном это бегство от условно худших условий в условно лучшие. Как это так?! Я женился на вас, а вы у меня хворая — больная и мало зарабатываете, так я вас брошу и женюсь на стройной, высокой, молодой и здоровой?! Хамство. Это дурное дело, так себя мужчины не ведут.

- Что именно Вы вкладываете в понятие "еврей"? Ведь каждый вкладывает в этот термин свои смыслы, исходя из выгоды, удобств или искренних убеждений.

- Я к этому брезглив. Я так устал от самоутверждения окружающих на почве принадлежности к чему-то без личных заслуг! Мне это мерзотно. Для меня не важно, кто человек — татарин, еврей, француз, чукча — лишь бы человек был хороший.

- Но жизнь заставляла Вас ощущать себя евреем?

— Помню, побил в детстве какого-то парня во дворе, через пару дней его отец поймал меня за ухо и давай вертеть: "У, жиденок проклятый". Я вырвался, схватил камень и как швырну — разбил ему голову. Скандал был большой, он ходил жаловаться в милицию.

У меня была очень смешная история. Когда-то я общался с одним художником, ныне уже покойным, не буду поэтому называть его фамилию. Он, сам нееврей, ребенком был привезен с Запада и усыновлен еврейской семьей. Мы с ним пересекались по пьяным богемным посиделкам, и в одной из компаний я как-то обронил фразу, ни к кому из присутствующих не относящуюся: "жиденок проклятый". Я ляпнул, а этот художник десятилетиями плохо ко мне из-за этого относился. Он, не будучи евреем, был задет и оскорблен за весь еврейский народ. Вот такие кружева жизнь плетет.

- Для Вас "еврей" и "жид" — принципиально, этически разные категории. Как Вы разводите понятия "еврей" и "жиденок"?

- Еврей — это нация, а жиденок может быть и неевреем. Это занятие, поведение в жизни — гнусное, низкое, грязное, подлое, корыстное — мерзостное.

— Вопрос к Вам как к художнику. По Вашему мнению, есть "жидовское малярство" — еврейское искусство?

- Конечно.

- И что же в картине говорит Вам за ее "еврейскость"? Как Вы понимаете, что данная картина принадлежит к еврейскому искусству?

- Я думаю, что это определяется только тематически.

- Вы замечаете какое-то особое еврейское мировосприятие, воплощенное в цветопередаче, в особом пластическом мышлении?

- Нет. Давайте подумаем: Шагал, безусловно, еврейский художник, потому что вся тематика Марка Шагала — это еврейское искусство. Наум Габо или Певзнер, скульпторы, модернисты — медь, металл, струны — я не вижу в этом ничего еврейского. У Цадкина — опять же общечеловеческие категории.

- Как быть с Левитаном? Еврейство до сих пор истерично тягает Левитана себе, судорожно цепляясь за фамилию: Левитан, мол, писал на русскую тематику, но посмотрите, какая у него вековая еврейская грусть в колорите...

- Левитан — русский художник. Да, "еврейская грусть в колорите"! А Остроумова-Лебедева не печальна! А Жуковский не печален, а Беленицкий — Бируля не печален, да? Суриков, между прочим, со своими еврейскими корнями, бешено оптимистичен!

- Вы не видите в самой постановке вопроса — любой мазок, любую картину по возможности притянуть к своему еврейству — определенной проблематики, комплекса еврейского народа? Некоторые представители искусства в еврейской среде частенько судорожно цепляются за любую возможность назвать художника «еврейским».

- Это "скинхеды" культуры. Это самоутверждение на отрицании, вот что это такое.

- В чем Вы видите роль художника?

- Это редкая возможность, редкая профессия для самовыражения. Самый гениальный конструктор ракет должен работать с огромным коллективом, а художник — это редкая возможность один на один, сам с собой, без посредников самореализовываться. И, что самое важное, художник – это явление природы, как и все искусство, а многие пытаются переместить его в категорию социальных явлений. Большая, глобальная ошибка.

- Что делает вас счастливым?

- Вчера я помыл полы в мастерской, все прибрал. Я работаю с лаками, не должно быть никакой грязи и пыли. Вот радость! А главное удовольствие — то, что я жив. Это уже время. Я человек прошлого времени, ваше время — не мое время.

- И как Вам, уютно в «чуждом» Вам времени?

- Мне интересно. Жизнь моя складывается таким образом, что я живу у себя в квартире с моим пасынком Пашей, образованным и умным 24-летним человеком, и мне интересно. У нас разные профессии, мировоззрения, амбиции, идеи, но мне любопытна именно эта «инакость». Мне интересен отличающийся от моего способ употребления им времени, пространства и ремесла.



- С Вами легко?

- Это надо окружающих спросить. Думаю, что не очень. С кем-то я легкий, а с кем-то нет. Зависит от того, насколько человек претендует на меня: чем больше он на меня претендует, тем менее я легкий.

- Вы гурман? Изысканная пища добавляет Вам ощущение счастья?

- Нет, я абсолютно равнодушен к еде. Готовлю только в путешествиях – я старый походник, байдарочник. Водочку почитаю, красное вино…

- Подарки любите дарить и получать?

- Обожаю и дарить, и получать подарки.

- Вы оптимист?

- Да, безусловно. В силу возраста я, конечно, консерватор в какой-то степени — в 70 лет привычки менять невозможно, но оптимист — безусловно.

- Мне кажется, что смак жизни вы чувствовали всегда и до сих пор умеете получать радость от жизни.

- Безусловно. От выпивки, прекрасного пола и от работы. Мой секрет в том, что я неисправимый оптимист.

- Вы можете назвать себя реализованным или реализующимся человеком? Вы востребованы?

- Если бы не лень, я забрался бы еще на пару-тройку ступенек самосовершенствования повыше, но, думаю, что я добрался до своего потолка. Надо точно помнить, что каждому человеку отпущено столько, сколько ему отпущено. С моей точки зрения, большой грех перед собой и перед Б-гом держать в себе, испытывать, озвучивать свое качество и состоятельность больше, чем тебе было дано от Б-га, и больше, чем ты есть на самом деле. Это заблуждение одно из самых опасных. Честолюбие мое так велико, что его как будто бы нет.