За пределом всех надежд

Он защищал массовое искусство и был ярым марксистом, пока не побывал в Москве и не разочаровался в советской России. После – занимался Бодлером и Кафкой, анализировал историю и заслужил себе место в ряду крупнейших немецких мыслителей XX века. Однако фашистам было все равно – сначала Вальтера Беньямина гнали из Германии, потом из Франции. Не сумев отплыть в США, он предпочёл смерть концлагерю.

Один из основателей израильской Академии наук Гершом Шолем писал о Вальтере Беньямине: «Когда я вспоминаю, что между нами было общего, после этих первых встреч, то вижу несколько приметных вещей. Я бы назвал непоколебимость в исследовании духовной цели, отторжение от среды немецкой буржуазной ассимиляции и положительное отношение к метафизике. Мы были сторонниками радикальных требований. В университетах у нас обоих не было учителей в полном смысле этого слова – мы занимались самообразованием каждый на свой лад». Они оба родились в Берлине и были евреями, учились в Берлинском университете и стали философами. Но Беньямин лишь склонялся к теологическим категориям, сопрягая их с марксистскими идеями, а Шолем после университета изучал только историю религии и мистики. «Левизна» первого резала сердце второму, но тем не менее дружили, Шолем даже написал книгу «Вальтер Беньямин – история одной дружбы». Многое из этой дружбы и её конфликтов дало толчок главным философским размышлениям Беньямина.

Ханна Арендт – немецко-американский философ, заметный политический теоретик и историк, с которой Беньямин куда больше мог бы пересекаться во взглядах, говорила о нём: «Он был человеком гигантской учёности, но не принадлежал к учёным, он занимался текстами и их истолкованием, но не был филологом. Его привлекала не религия, но теология и теологический способ истолкования, для которого текст сакрален. Однако он не был теологом и даже не особенно интересовался Библией. Он родился писателем, но пределом его мечтаний была книга, целиком составленная из цитат. Он написал книгу о немецком барокко и оставил незавершённой огромную работу о Франции XIX века, но не был историком». В своих воспоминаниях о Беньямине она пыталась показать его мастером поэтической мысли, стоящим особняком ото всех.

Однако отверженным и одиноким назвать Вальтера нельзя – именно благодаря друзьям его взгляды, тексты и размышления становились достоянием общественности и обнаруживали последователей. Второй ближайший друг Беньямина – Теодор Адорно, точно так же, как и Гершом Шолем, разделявший взгляды Беньямина лишь отчасти, приложил максимальные усилия, чтобы европейский читатель познакомился с его работами. По сей день изучение творчества Беньямина основано на материалах, собранных Адорно. Вальтер Беньямин не искал тесных отношений ни среди идеологически близких ему марксистов, ни в кругу философов и историков, ни в среде литераторов и филологов, хотя не отказывал в общении никому. Не противопоставляя себя парвеню, для себя Беньямин выбирал путь, не предполагающий компромиссов, и потому отделявший его от остальных.

В 1921 году вышла его первая важная работа «Критика насилия», в 1928-м сразу две монографии – «Происхождение немецкой барочной драмы», заявившее о Беньямине как о серьёзном филологе, и «Улица с односторонним движением». В 1936 году появился текст «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» – публикация сделала имя Беньямину и породила огромное количество споров. За окном уверенно шествовал ХХ век. Кино и массовое тиражирование визуальных изображений стали новой формой искусства, сведя его высокую функцию к бытовой утилите. Казалось, выйдя в тираж, оно утратило своё фундаментальное значение в духовном и интеллектуальном становлении человека. Появление абстракции показало, что отображать мир можно и не через аналоговую эмоцию, к великим памятникам больше не обязательно совершать паломничество – культ копии отменил священный восторг перед оригиналом. Искусство тесно переплелось с политикой и стало фактом бытовой жизни человека. Массовость сделала искусство демократичным.

Беньямин утверждал, что став развлечением, искусство лишилось ауры, но ничего не потеряло, в сущности. Сойдя с элитарных высот, оно позволило зрителю стать частью процесса. Адепты высоких материй не торопились возносить эти явления, горюя о конце элитарности. Но Беньямин уже тогда пытался лишить словосочетание «массовое искусство» и понятие «развлечение» негативной коннотации. Неизвестно, что бы он сказал сегодня, но в 20-е годы ХХ века со свойственным ему терпением и отстранённостью он пытался сблизить людей со временем, в котором они живут, и неизбежным его достоянием – технической революцией. Он внимательно и подробно рассматривал смену эпох, и его взгляд до сих пор привлекает свежестью. Он стал автором «Парижа, столицы XIX столетия», «Краткой истории фотографии», «Берлинского детства на рубеже веков», «Парижских пассажей», монографий «Люди Германии. Антология писем», «Теории искусства ранних романтиков», крупных работ по Кафке, Вальзеру и Полю Валери и множества других. Когда Бертольд Брехт узнал о гибели Вальтера Беньямина, он сказал, что это, вероятно, самый большой урон, который фашизм нанёс немецкой культуре.

Бытовому антисемитизму Европа и так никогда не изменяла, но к концу 20-х годов в Германии ненависть к евреям уже стала принимать отчётливые формы будущей государственной идеологии. В конце 1926-го Беньямин отправляется в Москву. Сюда его влекут возможность встречи с любимой женщиной – прибалтийской коммунисткой Алисой Лацис, желание посмотреть на изменившуюся Россию, несколько редакционных заданий для журнала Die Kreatur и надежда найти себе место культурного корреспондента в море советских СМИ.

Его «Московский дневник» – не в полной мере биографическое повествование, скорее документальный протокол – Гершом Шолем назвал «безжалостно откровенным документом». Из него видно, как не удались Беньямину попытки устроиться в русские издания. Ещё очевидней и резче выступает невозможность сблизиться с молодыми пролетарскими литераторами и разочарование в их безыскусных художественных стремлениях. Отдельной оплеухой его мечтам о революции стало заметное невежество жителей молодой советской России и часто артикулируемый оппортунизм интеллигенции, даже из числа тогдашних оппозиционеров сложившейся власти. Марксизм в русской реальности оказался бессмысленной и жестокой насмешкой над многим, начиная со здравого смысла.

Беньямин вернулся в Берлин, но уже в начале 30-х годов, после прихода Гитлера, вновь был вынужден покинуть Германию. Перебравшись в Париж, который он называл главным городом мира, он лишился не только родины и дома, но и возможности публиковаться. Денег не хватало, постоянного жилья не было – он то и дело перебирался с места на место и напрашивался «в гости» к кому-нибудь из немногочисленных друзей, чтобы хоть немного отдышаться от скитаний. В течение всего эмигрантского периода стабильным, пусть и крохотным доходом была стипендия, назначенная ему как внештатному сотруднику франкфуртского Института социальных исследований. Это было возможно и потому, что журнал института редактировал старый друг Беньямина, Макс Хорхаймер, и потому, что к тому времени вся редакция находилась в США.

С началом Второй мировой французское правительство, пытаясь обезопасить общество от нежелательных элементов, решило интернировать всех, кто прибыл в страну из Германии. Национальность и политические взгляды особого значения не имели, но изгоняли в основном евреев, к тому времени уже лишенных немецкого гражданства. На два с половиной месяца Беньямин был заключён в один из наспех созданных лагерей. Однако он смог оттуда выбраться благодаря вмешательству своих французских друзей. После этого Вальтер с головой ушел в работу ­– появляются монографии по Бодлеру, и вовсю идёт подготовка к написанию тезисов «О понятии истории». В начале 1940 года становится ясно, что настоящая война близко: немецкие войска выдвинулись на Париж. Беженцы спешно бросились на юг Франции, чтобы через Испанию добраться до Португалии, а оттуда – в Америку. Беньямин никогда не хотел в Америку, но тут вдруг ему показалось, что там он сможет наконец заняться работой. В Нью-Йорке его ждала встреча и с Гершем Шолем, хотя он задолго до этого сообщал ему, что снова приспосабливаться к жизни в незнакомой стране не хочет.

Беньямин добрался до Портбоу – небольшой рыбацкой деревни в восточной части франко-испанской границы. Именно Портбоу был входом в Испанию для большинства немецких евреев, спасавшихся в те времена от преследования фашистов по маршруту Марсель – Портбоу – Мадрид. Однако тут Беньямина настигла новость об изменениях миграционного законодательства, якобы принятых испанским правительством накануне: теперь лица, не имеющие гражданства, не могли пересекать территорию Испании. В компании некой госпожи Гурлянд и её сына Беньямин нелегально перешёл границу и оказался в руках испанских полицейских, к которым на самом деле и стремился за въездным штемпелем.

Под присмотром полиции все трое остались ночевать в Отель де Франсиа, а 1 октября 1940 года в книге гостей напротив фамилии Вальтера появилась запись: «Скончался сегодня. Задолженность 166,95 песеты: 1 ночь и ужин». Из копии письма, написанного госпожой Гурлянд, Шолем в 1941 году узнал, что Беньямин сознательно принял очень большую дозу морфия.

Ни для кого из друзей гибель Беньямина не стало неожиданностью. Он часто страдал депрессиями и в последние годы довольно открыто заявлял о своём намерении свести все счёты. И всё-таки побег через Испанию казался ему последней возможностью спастись. «Противоречия между истинным восприятием явления и его неверной интерпретацией не являются взаимоисключающими», – писал когда-то Беньямин. Наделяя любой исторический отрезок правом на надежду, он говорил, что «каждая секунда – это врата, через которые может прийти Мессия». Но оказалось, что Мессия может и не прийти. Или прийти, но не за тобой. Или ты сам можешь оказаться если не Мессией, то просто незаметным спасителем. Боявшиеся, словно кары небесной, слова «самоубийство», испанские католики на следующий день после смерти Вальтера Беньямина пропустили немецких беженцев в Лиссабон. Чуть позже они вообще сняли ограничение, благодаря чему тем же путём, спасаясь от гестапо, в Америку смогли перебраться многие евреи. В их числе была и Ханна Арендт.