Дневники «советской Анны Франк»

Хава Волович рано стала писательницей – в 20 лет, стоя в обнесенном колючей проволокой дворе над трупом сокамерницы, которую, развлекаясь, убили охранники. Позже ее лагерные воспоминания признают ценными и с литературной, и c исторической точки зрения и будут сравнивать с рассказами Варлама Шаламова и дневником Анны Франк. Начиналось же все с бесконечной веры в светлое коммунистическое будущее.

«Мы с отцом особенными храбрецами никогда не были, но если нас пытались низвести до степени скотины, в нас восставал Человек, и, защищая свое право оставаться им, мы порой лягались, как ослы», – писала Хава. Её отца должны были расстрелять ещё по распоряжению руководства Черниговского резервного полка, где он служил. На одном из утренних построений в 1916 году после молитвы, когда грянуло «Боже, царя храни», кто-то протянул: «Бо-о-о-же, ца-а-а-рю-ю-ю на-се-р-и-и-и-и!» Офицер, пытаясь обнаружить автора вольности, бил по морде солдат одного за другим, и когда дошёл до отца Хавы Волович, завязалась драка, из которой офицера увезли в лазарет, а отца – в тюрьму. Оттуда ему помогли бежать подпольщики-большевики, с которыми связана была её мать: она распространяла листовки среди солдат, торгуя водкой и яблоками на территории части.

Хаве было 14, когда она закончила семилетку, практически не посещая школу. С тех пор как их семья после водоворота злоключений перебралась из родной Сосницы, что в Черниговской области, в Мену, которая была по соседству, её отец взялся за ремонт домов «бывших» – они подлежали переустройству в государственные учреждения. В них оставалось очень много никому не нужных, «старорежимных» книг. Их пролетарии раздирали на страницы и использовали как обёртку для рыбы и мяса. За работу платить обещали натурой, и отец Хавы попросил в часть оплаты – книги. Хава писала, что однажды, взяв в руки первый том трилогии графини де Сегюр «Сонины рассказы», так увлеклась иллюстрациями, что, начав с последней страницы, к первой читала уже довольно бегло. За чтением подтянулся счёт, в школу её записали в шесть с половиной лет – было рано, но она взяла учительницу измором. А когда в 1931 году в их райцентре открылась типография, отец устроил Хаву туда ученицей в наборный цех.

Следующие два года, пока Хава набирала буковки, выискивала опечатки в текстах и расставляла по местам знаки препинания, за окном типографии свирепствовал голод. Его усугубляли активисты, которые грабили и без того нищих крестьян в пользу бездонных закромов родины. Газетные статьи пыхтели успехами с полей и заводов, а по улицам шатались голодные дети и измождённые тяжёлой работой и постоянным недоеданием взрослые. У юной Хавы было горячее сердце, непокорная голова, верующая в необходимость правды, и язык – враг. Впрочем, не только язык.

Поднаторев за наборной кассой, она научилась править корявые переводы коллег с украинского на русский, и написала несколько фельетонов, оценив которые, редактор пригласил её в корреспонденты. По углам типографии зашептались. «Я двадцать пять лет стою за кассой, а не удостоился чести перейти на чистую работу, а девчонка и двух лет не проработала, и пожалуйста – стала “интеллигенцией”!» – шипел заведующий. А корреспондентка после каждой вылазки «в поле» всё глубже уходила в тоску: «Пошлют взять интервью у какого-нибудь старого партизана или ударника полей. Он говорит одно, а писать нужно совсем другое, такое, что и голова этих простых людей не сварит, – по шаблону барабанного патриотизма».

На дворе 1937 год, Валентина Хетагурова – общественная деятельница СССР – со страниц центральных газет агитировала женщин ехать на стройку, на Дальний Восток, вербовщики сновали по всей России. Хава, уставшая от безвыходного вранья окружавшей реальности, на призыв откликнулась. Разрешение на поездку выдавало НКВД. 14 августа 1937 года Хава Волович туда вошла, а «пропуск», не покидая стен, получила только в следующем январе – по 58-й статье, 15 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с конфискацией имущества. Дополнение, которое во время чтения приговора вызвало ухмылку на её лице, ведь никакого имущества у неё не было.

Приговор ей пришлось изобрести. Пока шло предварительное расследование, следователь никак не мог придумать, что ей «шить»: в порочащих связях Хава Волович не замечена, хотя в показаниях анонимных свидетелей всплывали высказывания, которые она позволяла себе на работе. Когда прошло первое оцепенение, в которое впадали почти все политзаключённые после ареста, устав слышать от сокамерниц «хорошо тому, у кого хоть какое-то преступление есть», Хава придумала себе вину сама. Попросила бумагу, карандаш и написала, что, да, состояла в террористической организации, замышляла с товарищами свержение большевиков, из-за границы они получали указания, оружие и деньги, а деньги зарыли в выгребной яме возле старой синагоги. Члены следственной группы порылись в дерьме отхожего места по указанному адресу, но в рапорт записать было нечего.

Большие свершения и подвиг народа – так назовут БАМ позже. В 1932 году стало ясно, что основной проблемой масштабной стройки является нехватка рабочих рук – требовалось 25 тысяч человек, а привлечь удалось только две с половиной тысячи добровольцев, да и те, поняв, что попали в абсолютно чуждые жизни условия, на тяжелейшую работу, которую государству нечем было оплачивать, стали разбегаться. Идею выхода из ситуации предложил заключённый Соловецкого лагеря Нафталий Френкель – он написал письмо Сталину, где изложил все преимущества труда заключённых. Совет народных комиссаров СССР передал дело о строительстве железной дороги в подчинение особому управлению ОГПУ, а Френкель был освобождён и назначен руководителем Бамлага – сети исправительно-трудовых колоний, раскинувшейся на 2000 километров.

Бараки и вышки появились очень быстро, обнесённые колючей проволокой, снабжённые охраной и овчарками. Политкаторжане валили лес, строили железную дорогу, растили овощи и фрукты для офицерских столовых, умирали от голода, холода, инфекций и вирусов, рожали детей, прокладывали Транссиб, хоронили детей, заготавливали, обрабатывали, перерабатывали лес, тонули в болотах, спасали друг друга, добывали золото, медь, руду, не верили, что когда-нибудь станут свободными, устраивались как получится, свыкшиеся с рабством, боялись свободы, становились холодными, ненавидели, влюблялись, участвовали в самодеятельности, пытались бежать, кончали жизнь самоубийством. Но великая стройка стала возможной. Люди работали летом с 8 утра до 12 ночи, на морозе, по колено в снегу, в худой одежонке, зимой – с 9 утра до 9 вечера, под дождями и ветрами, весной по колено в талой воде, в промозглую осень, за гнилую сечку, голые нары, баню раз в месяц и желанную смерть. Смертность не волновала администрацию – из 400 заключённых погибало в среднем 20 человек. Надзиратели говорили: «Хватает вашего брата. Одни подохнут – навезут других».

Людям, трудившимся на Байкало-Амурской магистрали, посвящено множество художественных и документальных текстов и фильмов. Но все они, конечно, про триумф воли комсомольцев, а не про усилия заключённых. У Задорнова в 80-х по этому поводу была шутка: БАМ с одной стороны строили военные, с другой – заключённые, а комсомол отпраздновал победу. Строителями магистрали были не только зэки и политзэки, но первые рельсы дорог выложены их трупами. Хава писала, что была бы счастлива работать на строительстве и жить в том же самом промёрзлом аду, будь она свободным человеком.

Самым жутким куском биографии и самым счастливым – подумать только! – оказался короткий отрезочек в год с небольшим, когда на одном из отдалённых лагпунктов у неё родилась дочь. Их поместили вместе с остальными мамашами и их детьми в отдельную комнату, сравнительно чистую. Днём мамы с перерывами на кормление грудью работали, а по ночам обирали клопов с лиц своих детей. Когда девочка стала ходить, их перевели в специализированный «мамочный» лагерь. Нянями там работали сами сиделицы, и криминальные зэчки, в сравнении с политическими, оказывались лучшими. Свои же сёстры по несчастью на детях товарок экономили всё – от тепла до еды и времени. Свидания с дочерью стали короткими, златокудрый пухлый ангелочек потихоньку превращался в сухой скелетик с чёрными кругами под глазками. Незадолго до смерти девочка, названная Элеонорой, перестала узнавать свою «мамыцю», а та, задабривая охранниц вязанками дров, выпрашивала каждое внеурочное свидание. Элеонора умерла 3 марта 1944 года, не прожив и полутора лет. Детей зэков хоронили в общей могиле вместе со взрослыми. Хава заработала три лишних хлебных пайки и отдала охраннику, чтобы тот похоронил девочку отдельно, в маленьком гробике. Всё, что осталось от дочери – крестик из двух веточек, сорванных охранником с дерева над могилкой, и пустота во всю жизнь.

В продолжившемся кошмаре потом появились вроде бы просветления – театр, например, куда она пришла с тем же безразличием, с которым ходила на лесоповал и в поле. Выступления, репетиции, аплодисменты, тексты – всё с привкусом металла на губах. На свободу она вышла осенью 1953 года. Но долгое время жила в нескольких десятках километров от Байкала. Не с людьми в деревне, в избушке, которую можно вдоволь топить дровами, а в лесу. Многие освободившиеся сторонились общества друг друга, разбредаясь по тайге в тёплое время года.

В 1956 году она вернулась в родную Мену, надеясь найти хоть кого-то из близких людей, но: «там были приготовлены только авгиевы конюшни, которые я должна была чистить ради хлеба насущного». Она работала свинаркой, сторожем, истопником и вела кукольный театр в Доме культуры, вспоминала и писала рассказы. После деления русского мира на белых и красных стало опасно поминать родство. Она мало знала о своих предках, разве что помнила бабушку, бормочущую иудейские молитвы, отца, мать и брата с сестрой. Всё равно рассказ о детстве обошёлся без имён, как и лагерная часть – без линии переписки с родными. Давно считая жизнь затянувшейся, 14 февраля 2000 года Хава умерла.