Тетради не горят

Под страхом смерти он вёл дневники в Вильнюсском гетто: не веря, что его спасут, надеялся, что о нём хотя бы узнают. Григорий Шур погиб одним из последних, оставив нам свидетельства об этом аде.

«Ни места, ни бумаги, ни чернил. Писал в страшной тесноте, иногда в клозете, иногда в сарае, когда не имел чернил, то писал карандашом, писал на колене или на подоконнике, почти никогда за столом», – так Григорий Шур описывал свою работу. Всего набралось 39 тетрадок с записями. Он описывал события подробно и отстраненно – часто постфактум, после сбора дополнительной информации.

Его поддерживала литовская антифашистка Анна Шимайте, побуждала не бросать рукопись ни при каких обстоятельствах. Она рисковала, проникая в гетто, чтобы забрать исписанные им листки, принести чистые тетради и чернила, какую-нибудь еду. По окончании войны она же сообщила наспех созданному Еврейскому музею в Вильнюсе, где хранятся рукописи. Они таки легли в основу книги «Евреи в Вильно». Благодаря Шимайте спаслась и дочь Шура Мириам – единственная из всей их семьи. Анна добыла для нее поддельный польский паспорт, а после побега из гетто помогала укрываться в оккупированном Вильнюсе.

Немецкие самолеты над Вильнюсом появились уже 22 июня 1941 года – в то время как большая часть СССР только услышала объявление о войне. Спустя час после заявления Молотова город начали бомбить. Следующий день на вокзале была давка: железнодорожники перекрыли выход на перрон, так народ лез через ограждения. Имелось два состава: один из 50 общих вагонов, куда брали всех, другой из шести вагонов – для всего имевшегося на тот момент в городе советского начальства. Когда составы уехали, люди продолжали уходить из города пешком – кто-то уезжал на подводах, мотоциклах и даже велосипедах.

На рассвете 24 июня в город вошли части СС. Население быстро поделилось на «своих» и «чужих». В садике францисканской церкви на Трокской начались первые расстрелы. Сначала литовские активисты убили еврейскую девушку, затем 15 красноармейцев и нескольких командиров. Тела валялись в церковном саду, убирать их не разрешалось. Это было заявление новой власти: вот кого мы считаем врагами. Литовцев радовал побег советской власти, которая тут была совершенно чуждой: жители сами организовывали засады на дорогах и расстреливали советские «полуторки».

В первом же приказе оккупационные власти потребовали заложников: 60 евреев и 20 поляков. Жертвы вскоре были обнаружены и доставлены в городскую тюрьму. Евреям приказали нашить на грудь и спину одежды кружки жёлтой материи с буквой «J» посередине. Образец разместили во всех полицейских участках: он впредь менялся много раз, и это всегда было поводом наскрести новых нарушителей. Евреям запретили находиться на улице с шести вечера до шести утра, с 5 июля им стало можно покупать продукты только в своих магазинах: в литовской или польской булочной могли послать за хлебом к Сталину, избить или сдать полиции.

Предписания общественных запретов менялись, а их несоблюдение каралось только смертью. Никаких отношений с неевреями, кроме рабочих, разговаривать в присутствии арийцев нельзя – даже поднимать глаза, как и появляться на улице без уважительной причины. Разогнали даже еврейский детский приют: сирот просто выставили на улицу, а жители кинулись грабить запасы заведения. В конце июля евреев обязали зарегистрировать всё имущество и запретили куда-либо его перемещать, кому-нибудь перепоручать. За людей их больше не считали.

В конце августа литовские активисты убили старика-христианина, после чего схватили двух первых попавшихся евреев, обвинили их в убийстве, избили на глазах у всей улицы и расстреляли. Акция стала началом погромов. Вооруженные горожане врывались в дома евреев и выбрасывали жильцов наружу. На улице их арестовывали за нарушение комендантского часа и отправляли в тюрьму.

Шестого сентября началось переселение в гетто: их было поначалу два. «Оба гетто были переполнены, как муравейники, – писал Шур. – Ежедневно на рассвете большинство их обитателей отправлялось на работу – на фабрики, на стройки, в немецкие части. Тяжело приходилось тем, кто работал на торфяниках, на прокладке железнодорожных путей и шоссе, грузчиками на складах. На работу шли колоннами, как солдаты, по правой стороне мостовой. Все работающие имели свидетельства белого цвета, первым словом в которых было: “дер юде” или “ди юдин” – “еврей” или “еврейка”».

Вскоре всех евреев из одного гетто увезли в грузовиках в неизвестном направлении. В другом жизнь стала как-то налаживаться по чудовищным законам времени: открылись больница, еврейская школа и театр, существование которого жители считали чудом. Но раньше всех, разумеется, появился юденрат: «Эти тоже были жестоки, оправдывали свои действия тем, что приход местных полицейских или СС сделает жизнь совсем невыносимой».

В Вильнюсское гетто Шур попал вместе с семьёй сразу после его основания: работал он там электротехником на швейной фабрике Kailis, хотя по факту чаще просто сортировал одежду, отобранную у евреев. Фабрика, кстати, принадлежала еврею Оскару Глику. Он бежал из Австрии после аншлюса, в Вильнюсе оказался в первые дни оккупации. Встретил друга детства, арийца, служившего в германской армии, тот помог устроиться на работу и выправить документы. Вскоре Глик предложил властям наладить производство одежды для военных. Став директором фабрики, настоял, чтобы рабочие и их семьи жили на её территории. Это была привилегия – в отличие от остального гетто жизнь тут считалась благополучной. Вскоре здесь работали 1200 евреев. Но в январе 1942 года вспыхнул пожар, а в ходе расследования его причин выяснилось, что Глик – еврей. Его расстреляли вместе с женой.

«Обыкновенные же чистки проводились так, – описывал происходящее Шур. – Ночью неожиданно все население гетто будили силами еврейских полицейских. Затем офицеры гестапо проверяли рабочие свидетельства – обладателей таковых выпускали с семействами, и они уходили на места работы. После ухода этих счастливцев в гетто впускались литовские солдаты, полицейские и тайные агенты, и они делали там свое страшное дело. Как хищные звери, набрасывались они на свои жертвы, грабили, избивали и уводили с собой».

В июле 1942 года в Вильнюсском гетто был неожиданно распущен юденрат – все потому, что входившие в него евреи пытались торговаться с немцами. Немцы хотели без лишнего шума вывезти из гетто всех детей до 13 лет, а им предлагали забрать стариков и больных. В итоге единоличное руководство гетто взял на себя Яков Генс. «Через несколько дней сотрудник СС Рихтер приказал начать рабочий день на фабрике на полчаса раньше обычного, а детей отвести в близлежащий госпиталь, – фиксировал Шур. – У госпиталя детей стали сажать в подъехавшие к этому времени грузовики. Туда же укладывали больных, которых выносили на руках. Машины немедленно отъезжали одна за другой. Матерей, которые хотели ехать со своими детьми, не сажали в ту же машину, тех же, которые готовы были отпустить детей, непременно забирали вместе с ними».

Тотальная ликвидация Вильнюсского гетто началась 1 сентября 1943-го. Гестаповцы потребовали выдачи 1000 здоровых мужчин, Генс смог найти только 600 человек: люди прятались. Вечером доставили литовских полицейских, которые стали забрасывать укрытия ручными гранатами, уничтожая в каждом по несколько десятков человек. Этот кошмар продолжался четверо суток, результатом стали сотни убитых и восемь тысяч вывезенных на расстрел. Гетто практически разрушили: трупы были под обломками зданий и на улицах, уцелевшие мало чем отличались от них по виду. Пятого сентября гетто объявили закрытым, а 14 сентября Генса вызвали в гестапо, откуда он не вернулся. Полуголодные выжившие доходяги гетто почувствовали себя осиротевшими.

Присматривать за ними поставили некоего Саула Деслера – вора и проходимца. Он сбежал в итоге, прихватив деньги и золото из общественных запасов. Еврейская полиция тоже разбежалась. Обессиленные жители чувствовали скорый конец, многие были этому рады, но находились и те, кто имел силы бежать и знал лазейки: ползли в нечистотах городской канализации, выламывали ворота, уходили незаметными тропами.

23 сентября гетто окружили вооруженные гестаповцы: говорили, что часть людей отправят в Шавли, другую – в рабочий лагерь в эстонском Вейваринге. Два следующих дня немцы заполняли людьми товарные вагоны, чтобы отправить их на самом деле на Понары. Дальше – расстрел. Эта история была названа Шуром в книге «окончательной ликвидацией», но в городе осталось еще около трех тысяч евреев – работников фабрик, автомастерских и других учреждений. Среди них был и Шур. В конце марта 1944-го у него отняли сына. Город стал udenfrey – «свободным от евреев», об этом сообщала специальная табличка. За несколько дней до прихода Советской армии большую часть евреев из рабочих блоков расстреляли. Немногих отвезли в лагерь Штутгоф, который тоже скоро ликвидировали. Нацисты погрузили заключённых на баржи, вывезли в Балтийское море и утопили. Среди них был Григорий Шур.