Хлебное небо

Мама говорила, что в тот день стреляли по всему Чернигову. Окраины горели, народ в панике бежал – кто на вокзал, кто по дорогам, ведущим из города на север и восток. Никто не знал, что их там ожидало и где теперь «этот проклятый немец». Бомба упала в соседний двор, но там, кажется, никто не погиб. Перепугавшись взрыва, со двора дёрнула корова Мурка. Теперь где-то неподалёку в овраге тренькал колокольчик.

Бабушка носилась по дому, собирала пожитки, завязывала тюки, хватала что-то из летнего урожая в покосившемся от взрывной волны сарае. Сосредоточенность ее рассыпалась, стоило ей лишь остановиться. Она прислушивалась к колокольчику, тяжело вздыхала, глаза начинали бегать и слезиться. Это же её «кормилица» там где-то одна бродит в кустах, её же убьют! Впрочем, их всех могли скоро убить – бабушка спохватывалась и снова кидалась в сборы.

Маме были поручены младшие брат с сестрой. Пока она была занята делом, удавалось не смотреть в сторону собачьей будки: бомба разорвалась в десятке метров от неё, пса нигде не было видно. Мама очень надеялась, что Ральф смог сбежать, но в сторону будки смотреть боялась всё равно. Уже когда уходили со двора, она наконец взглянула туда и мгновенно отвернулась. В ошейнике на цепи осталась лишь голова Ральфа.

Дед был машинистом и покинул Чернигов прямо накануне оккупации, ведя один из последних составов с эвакуированными. Когда началась война, моей маме было 12 лет, её брату 10, а сестре 5 лет. В Алма-Ату с моей бабушкой они добирались несколько недель на перекладных. В дороге их нагнало уже позабытое чувство голода. С собой были картошка, лук и чеснок, немного чая и сухарей. Всё это быстро кончалось. Хлеб приходилось искать сложными путями, да что там, кипятком-то не всегда удавалось разжиться. «Старый навык голодной жизни в начале 30-х быстро стёрся и никак не хотел возобновляться. Я переставала хотеть есть, только когда вспоминала своего убитого Ральфа», – рассказывала мне позже мама.

Появилось ещё одно, новое в своей полноте и глубине ощущение – страх. На станциях, в перегруженных вагонах люди рассказывали настоящие ужасы о том, что они видели в своих городах и деревнях: «Казалось, убили всех, а нам каким-то чудом повезло, и возможно, ненадолго. И вот мы, счастливчики, несёмся в этих поездах, а что там ждёт впереди – совсем непонятно». На вокзале в Казани задержались особенно. Вот тут и проснулся навык «голодного промысла», сам собой. Дети разбредались по близлежащим помойкам в поисках благословенных картофельных очисток. Варить было не на чем, но можно было жарить очистки на небольшом разведенном костре. На вкус это было как силос и сухая грязь, но все затевалось ради «сладких» кусочков, где на шкурке нащупывалось побольше картофельной плоти. К Алма-Ате мама забыла Ральфа: большой голод победил её маленькое горе.

Их поселили в доме казахской семьи. Хозяина звали Ильяс, а его жену Зейнаб, у них было четверо детей, тут же проживали их бабушки и дедушки. Встречали прибывших радушно. И это радушие мама часто вспоминала с какими-то смешанными эмоциями. Например, был приготовлен плов, и хозяин, чествуя гостей, кормил с руки. Отказаться нельзя, сказаться сытым – тем более, кто поверит?! Ильяс был симпатичным толстяком с добродушным лицом и понравился маме, да и всему её семейству. Но в тот момент, когда его рука, наполненная пловом, приближалась к её лицу – жир стекал по ней, ногти были не чищены, мама, разумеется, видела и чёрные волоски на наружной стороне фаланг пальцев, хозяин при этом улыбался во весь рот, – маму тошнило. Бабушка всем лицом показывала – мол, давай, дочка, он хороший человек, это добрая традиция, ты же хочешь есть! Превозмогая отвращение к чужому непонятному ритуалу, мама брала плов с руки Ильяса и вдумчиво его жевала.

После школы мама приглядывала за детьми хозяина и убиралась в доме, за что ей платили рисом. С братом у них были одни на двоих валенки и цигейковый полушубок. Зимой с первой смены в школе она мухой летела домой, чтобы брат, одевшись и обувшись в тёплое, бежал в школу во вторую смену. Ещё мама подрабатывала в школе – писала контрольные за одноклассников, и те таскали ей из дома бутерброды. Дедушка устроился работать машинистом на Алма-Атинскую железную дорогу. С бабушкой вышло сложнее: по приезде в Алма-Ату оказалось, что она не взяла с собой ни одного документа – на всякий случай, чтобы про еврейство не прознали. Нет документов – нет работы, но бабушка вдруг узнала, что начальником одной из алма-атинских пекарен был еврей, «видный такой, Самуил Ибрагимович». Она пошла к нему, «как к своему», и гостинец прихватила – две головки чеснока.

Отсидела очередь в приёмной, постучалась, поздоровалась, вошла в кабинет и стала объясняться. Он слушал внимательно, губу нижнюю сочувственно выпячивал, головою качал. Тут бабушка свой презент ему на стол и выложила.

– Спасибо. Я вас понял, – сказал Самуил Ибрагимович и убрал чеснок со стола. – Приходите на смену завтра и начинайте работать. А документы мы вам сделаем.

Что именно он понял, стало ясно спустя некоторое время: всех сотрудников пекарни досматривали на выходе, а бабушку – нет. Так-то никаких хлебных привилегий хлебопёки не имели – голод был один на всех. Свою неприкосновенность бабушка распространила на коллег по смене. В конце рабочих суток в глубине подсобки она задирала рубашку, а булочницы к ее телу приклеивали несколько пластов теста, которые она выносила за пределы пекарни. Там уж, отойдя на безопасное расстояние, раздавала его сотрудницам. Могли посадить и за меньшее, она прекрасно это знала, но голод был реальней.

А еще бабушка составила расписание для своих детей и детей коллег – раз в сутки кто-то из них прибегал к пекарне и смотрел в вентиляционное окошко, выходившее в глухой проулок. Если с другой его стороны лежал камешек, значит, хлеб «на вынос» был готов. После нужно было отойти на несколько шагов от стены, чтобы тебя было видно из окон второго этажа, где находился цех, и ждать. Через некоторое время горячая булка, описав парящую дугу, падала на землю. Мама рассказывала, что подбегала, хватала хлеб, прятала его за пазуху, и становилось тепло и сытно в один момент. Хотелось медленно, вальяжно идти, но нужно было бежать.

Потом каждый август в Крыму мама говорила, что безумный местный звездопад возвращает ее в те зимы в Казахстане – такой вот парадокс. Мама смотрела на падающие звёзды, а видела парящие в небе горячие хлебные булки.