День маляра

Марик был маляр, и вся семья Рейзманов были маляры: папа маляр, два старших брата маляры, оба дяди маляры и мама – учетчик в их бригаде. Рая Евсеевна Рейзман, женщина властная, всерьез озабоченная, что младший сын до сих пор не женат, имела твердое материнское намерение устроить Марику семейное счастье.

На 55-летие мужа, Бориса Давидовича, она пригласила только близких родственников и тех друзей, у кого дочери были фертильного возраста. Но на 150 гостей оказалось лишь два десятка незамужних девушек, зато – всех весовых категорий. Они, конечно, блистали прическами, нарядами и бижутерией, стреляли во все стороны глазами и делали вид, что совершенно не догадываются, зачем их сюда пригласили.

В кафе института «Белгражданпроект» обеденные столы привычно составили буквой «П». Они прогибались от закуски, букетов и выпивки. Нанятый тамада привычно пересказывал бородатые шутки, над которыми смеялось исключительно старшее поколение, читал плохие стихи, спешно адаптированные под именинника, и приветственные адреса от коллег-конкурентов. В общем, было все как всегда: экономист Соколов пролил на светлые брюки клюквенный морс, конструктор первой категории Гуревич приставал к чужим женам, а талантливый 10-летний шахматист Кац подложил тарелку с заливным языком на стул замдиректорши музыкального училища. Наконец объявили перерыв, и гости, слегка подуставшие от бесконечных здравиц, встали из-за столов размяться.
– Гофман получил срок за «жида», – размахивал руками в курилке Рыжий Мойша, слушатели боязливо жались к стене.
Наверное, где-то существовал просто Мойша, поэтому, чтобы подчеркнуть отличие от того, первого, к имени обязательно добавляли цвет шевелюры.
– Знаешь, – кричал Рыжий Мойша, взяв за пуговицу опрометчиво оказавшегося рядом паренька, – такие бетонные урны, похожие на вазы? Серые?
Жертва обреченно поддалась и испуганно закивала.
– Одел на голову тому, кто обозвал его жидом! И ушел на пять лет за хулиганку.
– Гофман? – переспросил из-за спины неслышно подошедший Марик Рейзман. Все сразу переключились на него. – Ты про какого Гофмана, про Алика?
Рыжий Мойша кивнул и, замолчав, принялся вытирать пот со лба.
– Гофман был босяк, конечно, – продолжил Марик. – Но никому урну не одевал.

В воздухе курительной комнаты стало так интересно, что даже электрические лампочки начали давать больше света.
– Он у нас в бригаде работал, как откинулся. Недолго работал, папа выгнал его, – рассказывал Марик.
– Чего так? – поинтересовался кто-то.
– Общежитие институтское – жирный кусок. Бригада этаж в месяц работает. Начинаем с первого и так до 12-го, а в следующем году – опять с первого. Мы пять лет на этом объекте жили. А тут какие-то контролеры из главка прикатили.
Марик спохватился, что наговорил лишнего, и обернулся, пожелав убедиться, что нет чужих ушей – вокруг стояли только свои.
– Папе в лоб дали понять, что договориться не удастся, – продолжил он рассказ. – И приказали закончить комедию в первом квартале. Мы красили без выходных, по 12 часов в сутки, забросили все другие объекты, а Гофман взял и загулял, когда так на него рассчитывали. Тогда его и попросили «по собственному». Он к Ермолавичу сам ушел. Они всех брали, без разбору, у них людей не хватало.
– А сел-то он за что? – снова спросил тот же голос.
В дверь заглянул один из старших братьев Марика:
– Тебя мама что-то хочет…
– Знаю, – недовольно буркнул Марик.
– Почему застрял? – продолжил настаивать брат. – Оглох?
Марик резко повернулся:
– Скажи ей, чтоб никаких планов не строила: я не буду с Софой, не хочу!
Брат еще с минуту подождал, наполовину высунувшись из проёма и многозначительно буравля Марика глазами, но наконец, осознав, что миссия невыполнима, со вздохом закрыл дверь.

Несколько человек тут же зашурудили в карманах, вытаскивая сигаретные пачки. Все терпеливо ждали, когда Марик переварит бурю. Он сделал пару-тройку затяжек и вернулся к истории.
– Гофман ведь в молодости большие надежды подавал. Говорили, что он – будущий олимпийский чемпион. С ним носились, он даже занял первое место среди юношей по молоту. Но черная кошка перебежала ему дорогу.
Рассказчик взял драматическую паузу и обвел курилку задумчивым взглядом.
– Черную кошку звали Лана. Она была красивая, – Марик изобразил, какая она была красивая: выгнул брови дугой, провел над головой ладонью, показывая прическу, втянул щеки, сделав губы бантиком, и задрал подбородок. И все ему поверили, потому что брови у него действительно были бархатные. – Но дрянь. Такие всегда есть, с этим ничего нельзя сделать. Их ничего не интересует, кроме денег и тряпок. Алик думал, что она его любит, у него с ней все хорошо было…
– Марик! – в клубах табачного дыма курилки появилась мама. Она была в глухом, обтягивающем мощную фигуру бирюзовом платье, из-за которого ее немаленькая грудь казалась еще больше, и с высокой китайской пагодой на голове – результатом многочасового труда знаменитой на весь город парикмахерши Беллы Шварц.
– Я разговариваю, мама, – моментально отреагировал Марик.
– Ты, не при людях будет сказано, смерти моей хочешь? – спросила с надрывом Рая Евсеевна.

Пока они смотрели друг другу в глаза, присутствующие внимательно изучали качество покраски помещения. Тыкали пальцами в стены и важными выражениями лиц давали понять, что работа стоящая. Мама сдалась первой: она подошла к Марику, обхватила его голову ладонями и, став на цыпочки, поцеловала в макушку.
– Мой мальчик, – сказала Рая Евсеевна со слезой в голосе, и в этот момент она могла бы позировать в качестве мученицы лучшим художниками эпохи Возрождения. – Мой мальчик, делай что хочешь. Б-г тебе судья…
В зале снова начали делать тосты в честь юбиляра. Из-за закрытой двери доносились взрывы хохота и аплодисментов. «Рая, – раздался голос, усиленный колонками. – Почему не вижу верной спутницы…» Рая Евсеевна поплыла из курилки, плавно покачивая пагодой. В дверном проеме остановилась, будто собираясь что-то сказать – глаза ее блестели, губы шевелились, и по ним легко прочитывалось «мой мальчик», но наконец вышла.

Марик некоторое время молчал, приходя в себя. Вытер глаза, словно стирая пыль, осевшую после гляделок с мамой. Потом продолжил:
– Так вот… У Ланы было свое мнение насчет Алика. Она решила, что перепробовала все, и захотела уехать из Союза.
– Еврей не роскошь, а средство передвижения, – поддакнул кто-то с боку.
– Как-то Гофман был на сборах – кидал свой молот где-то за городом, но вдруг потерял голову и рванул обратно в Минск. Добирался на перекладных и все время представлял, какой сделает ей сюрприз. Но сюрприз оказался не ей, а ему. Тогда Алик сюрпризу сделал двойной перелом челюсти. А у сюрприза оказался родной дядя в прокуратуре, и получил Гофман по полной: злостное хулиганство, пять лет. Такая вот история, – закончил Марик, повернувшись к Рыжему Мойше. – А урну на голову одел другой.
Рыжий Мойша мелко закивал. Может, и кто-то другой. Но я-то что? За что купил, за то и продаю.
– Ладно, – обратился Марик к собравшимся, – пойдемте сделаем с кем-нибудь танец. А то мама совсем изведется.