«Как хорошо, что вы тоже пришли! Вы видите корабль? Он уже подходит, такой красивый», – сказала Ева, стоя у окна и пытаясь махать белым платочком. Её худенькая морщинистая рука дрожала, и она с трудом поднимала ее. Войдя в комнату, Мила подошла к окну и погладила Еву по плечу, чтобы успокоить. Вместо корабля напротив их дома чернела в тумане недостроенная высотка с застывшим краном и зияющими проемами будущих квартир.

– Как я выгляжу? – спросила Ева, повернувшись к Миле и заглядывая ей в глаза, но тут же начала извиняться. – Простите, что я вас беспокою такими глупыми вопросами, но он ведь скоро сойдет на берег!
– Кто – он?
– Папа, мой папа. Я вас обязательно познакомлю. Вы прекрасны, мадемуазель. Как вас зовут?
– Меня зовут Мила. Нужно позавтракать. Я сварила тебе кашу и выжала апельсиновый сок. Давай поедим, а то мне скоро убегать.
– А как же папа?
– Посмотри, корабль еще далеко. Пока он подойдет, мы успеем поесть.

Давно уже у Милы так начиналось каждое утро. До ухода на работу она проверяла, надежно ли перекрыт газ, и запирала ящики с кухонной утварью, чтобы Ева случайно не поранилась, потому что иногда она, как ребенок, игралась всем, что попадалось под руку. Чуть позже приходила помощница, которая кормила Еву обедом и в хорошую погоду выводила на прогулку. В остальное время Ева писала книгу – она часами просиживала над толстой тетрадью, в которую записывала свои «фантазии».
«Фантазии больного человека», – так говорила дочь Евы и мама Милы. Однако Мила любила бабушкин «роман», и когда Ева засыпала, она тихонько открывала ящик стола, в который бабушка прятала тетрадь, и читала всё, что та успела написать за день.

Мила не могла точно вспомнить, когда с бабушкой начались странности, но вскоре она уже перестала узнавать родных. И баба Ева, никогда на болезни не жаловавшаяся и державшая на себе весь дом, начала жить в параллельном мире, и единственное, что её хоть как-то связывало с действительностью, – это толстая тетрадь для записей.
– Как назовешь свою книгу? – спрашивала иногда у неё Мила.
Ева в ответ только поднимала глаза с беспомощным взглядом и судорожно прятала тетрадь в стол.
– Не волнуйся, бабушка, я никому не расскажу про твою тетрадь.
– Вы так добры ко мне, мадемуазель. Как вас зовут?
– Мила. Я твоя внучка.
После этих слов Ева начинала громко навзрыд плакать и возмущаться:
– Зачем вы меня обижаете, мадемуазель?

Однажды Мила вернулась домой и застала непривычную картину: Ева не сидела за письменным столом, а стояла у окна в пальто и шляпе, а вокруг неё были узелки с вещами. Рассмотрев их, Мила поняла, что баба Ева собрала все свои вещи.
– Прощайте, мадемуазель, мне пора на корабль, – сказала Ева и открыла балконную дверь.
Мила едва успела выскочить за ней и схватить за руку. С того дня балкон закрывали на ключ.

Как-то Мила попыталась рассказать маме, о чем пишет Ева в своей тетради, но в ответ услышала снова: «Фантазии».
– Но откуда эти, как ты говоришь, фантазии? И почему она называет меня мадемуазель?
– Твоя бабушка много французских романов читала. А сейчас в её голове все перепуталось – книжная жизнь и настоящая. Ты же знаешь её судьбу.

Мила знала. Настоящее имя Евы было Хава – так она была записана в дубликате свидетельства о рождении, выданном уже в 1937 году. Дубликат этот был странный: в графе «отец» стоял прочерк, место рождения – неизвестно. Только мать была указана – Шайская Кейла Семеновна, по национальности – еврейка. В 15 лет Хава осталась сиротой, и ее приютили чужие люди. Они рассказали Хаве, что ее мама умерла от воспаления легких, потому что сама Хава ничего не помнила. Врач сказал, что частичная амнезия под влиянием сильных потрясений – это обычное. А позже в паспорте Хаву записали Евой. Так её жизнь началась с чистого листа.

Из тетради Евы

Сегодня у меня был счастливый день – приходила мама. Она села в кресло и разрешила мне вытащить шпильки из ее прически. Волосы у мамы – будто из золота. Они упали до пола, и по всей комнате разлился золотой свет. А еще мама сняла перчатки и отдала их мне – перчатки пахли ландышами. «Запиши всё! – сказала мама. – Они же ничего не знают». Я так просила ее остаться со мной подольше, но она торопилась куда-то и быстро ушла. Только перчатки забыла. А я пишу, пишу, пишу.

Меня зовут Хава, я родилась в 1922 году в Шанхае. Моего деда звали Семен. Он прожил долгую жизнь – родился еще при царе Александре II. Еще мальчиком его выкрали из семьи и забрали в кантонисты. Он прослужил 25 лет, стал унтер-офицером и полным Георгиевским кавалером. За военные заслуги ему дали дом и участок земли в Сибири – так он поселился в Ачинске. Сначала он мыл золото. Потом возил через всю Россию пушнину в Польшу – дорога в одну сторону занимала месяц.

В Сибири же дедушка познакомился с бабушкой и прожил там с ней 25 лет. В Ачинске и родилась моя мама – Кейла. Но в XX веке они перебрались в Ново-Николаевск, который с приходом Советов переименовали в Новосибирск. А раньше это был совсем небольшой город – там жило всего 500 евреев. Дед, заработав на золоте и пушнине, решил начать новый бизнес – скупал кондитерские и продавал сладости и выпечку. Так что моя мама Кейла росла безбедно. Она была красавицей, обожаемой младшей дочуркой.

В мае 1917 года юная Кейла встретила на улице мичмана одного из судов, зашвартовавшихся в порту. Он увидел Кейлу и остановился как вкопанный. А потом догнал ее и пошел рядом. Так весной они и пошли по жизни рядом – Кейла и Глеб. Это была любовь с первого взгляда.

В тот же вечер Кейла спокойно и без обиняков заявила родителям, что выходит замуж. И познакомила их с Глебом.
– Как вы можете пожениться? – развел от удивления руками Семён. – Ведь ни поп, ни раввин вас не обвенчают.
– Я на всё согласен, – ответил Глеб.
– Гиюр – дело серьезное и не быстрое, – пытался отбить у Глеба всякую охоту Семён, но по его тону и взгляду было ясно, что парень ему нравился. – Да встань ты с колен наконец и бескозырку свою надень! Что мнешь ее в руках? Не принято у нас так.
– Я завтра в плаванье ухожу, – почти закричал Глеб.
– Плавай себе. Вернешься – решим.
– Решим, – тихо эхом повторила Кейла и о чем-то задумалась.

Утром следующего дня Кейла и Глеб стояли перед капитаном и требовали, чтобы он, представляющий власть на этом судне, зарегистрировал их брак. Он нехотя согласился и сделал запись в судовом журнале. И Глеб отправился в плаванье, а Кейла – пошла домой.

Глеб вернулся в Ново-Николаевск только в начале 1918 года. Он был ранен – вовсю уже бушевала Гражданская война. Никто не знает, о чем говорили всю ночь Семен и Глеб, но наутро дед объявил о своем решении:
– Здесь оставаться нельзя – погибнем.
И в скором времени вся семья ушла в Китай вместе с частью офицеров армии Колчака. Так все оказались сначала в Харбине, а затем в Шанхае – осели во Французской концессии. В муниципалитете Глеб и Кейла снова зарегистрировали брак. А потом и я родилась. Детство мое было счастливым. Если хватит сил и моих уходящих дней, когда-нибудь отдельно напишу о детстве и жизни в Китае.

Мы прожили в Шанхае до 1937 года. Предвидя войну с Японией, семья планировала перебраться в Америку. Но Кейла уговорила Глеба съездить сначала в Новосибирск: мама очень скучала, часто вспоминала юность в Сибири и родной дом. Тем более что командированные из СССР, бывавшие по делам в Шанхае, очень хвалили молодое советское государство и рассказывали, как хорошо сейчас в Новосибирске и как разросся город. Дедушка был уже очень стар, но я помню, как он кричал и отговаривал отца «идти на поводу». Но маму было уже не удержать: «Мы на неделю и сразу обратно!»

В Новосибирске мы сняли для жилья небольшой флигель недалеко от дома, где мама родилась. Её дом был цел, но оказался занят какими-то конторами. А через два дня папу убили. Его нашли с приколотой к пальто запиской: «За связь с белогвардейцами». Когда папу принесли, мама не плакала и ничего не говорила – просто сидела окаменевшая на полу и смотрела на его лицо. Я села рядом с ней и положила голову ей на колени. Под утро я задремала, а проснувшись, увидела только неживого папу – мамы же нигде не было. К вечеру принесли и её – тело всплыло в проруби на Оби. Что было дальше, помню плохо, только отдельными эпизодами. Даже имя свое с трудом вспомнила. А фамилию мне придумала паспортистка, потому что я ей сказала: «Мы из Шанхая». Она хотела записать меня Шанхайской, а потом подумала, что это очень длинная фамилия, и записала – Шайская.

***

Ева не успела дописать свою повесть. И несколько месяцев после смерти бабушки Мила не прикасалась к ее тетради – даже не могла зайти в Евину комнату. А потом было путешествие – отпуск в Европе. Мила гуляла по улицам, позабыв о намеченном маршруте, потому что за каждым поворотом ждало чудо. Вот эти случайные повороты и будто из-под земли вырастающие сказочные дома, за которыми открывались всё новые красоты, привели ее в морской музей.

Зачем Мила туда пошла – она сама не знала. Бродила по залам, рассматривала модели парусников и древние карты. На одной из музейных витрин лежала раскрытая тетрадь, а рядом надпись: «Ship's log. 1917». Мила наклонилась поближе: её заинтересовали сделанные на русском записи. Почерк был не очень разборчивый, буквы расплывались на пожелтевшей бумаге, но знакомые имена заставили ее внимательнее всматриваться в слова. В какой-то момент Миле показалось, что она теряет сознание – она схватилась рукой за край витрины, чтобы не упасть.

Вновь и вновь Мила перечитывала запись, сделанную капитаном судна: «Свидетельствую, что сегодня, 12 мая сего года, мичман Глеб взял в жены Кейлу. Властью, данной мне командованием российского флота, я подтвердил и зарегистрировал заключенный ими союз».

Вернувшись из поездки, Мила взяла наконец Евину тетрадь, лежавшую, как и всегда, под бумагами в ящике стола, и вставила между страницами новый листок – фото записи судового журнала, сделанной в мае 1917-го. И хотела было уже спрятать тетрадь на место, но рука наткнулась на что-то мягкое. Осторожно Мила вытащила «что-то». Это оказались женские перчатки из нежного голубовато-белого шелка с вышитой монограммой – переплетенными буквами К и Г. Перчатки пахли ландышами.