Верхом на катафалке

Франция оккупирована, в Париже облавы. Художник-еврей, скрывающийся в пригороде, нуждается в срочной операции в столице. Чтобы не попасть на глаза немцам, его возлюбленная нанимает похоронный катафалк и везёт умирающего как уже умершего.

Выдумка? Мрачный исторический роман? Увы, нет, таковы действительно были последние дни художника Хаима Сутина. Этому предсмертному странствию – операция оказалась напрасной – и посвятил Ральф Дутли свой роман.

Едет, покачивается катафалк по просёлочным дорогам, и в этой тряске перемешиваются, вспыхивают воспоминания Хаима Сутина. Перед нами не традиционная биография творческого человека в духе Стефана Цвейга, Андре Моруа или Анри Перрюшо, а именно роман. Такое решение автора можно объяснить тем, что если жизнь Сутина в событиях и бытовых подробностях довольно известна, то о его чувствах и мыслях мы можем только догадываться – Хаим Сутин был очень молчаливым и замкнутым человеком. Выражал он себя только через свои картины.

В своём романе Ральф Дутли совершил невозможное – он настолько вжился в героя, в философию его живописи, что сам стал Сутиным, представил жизнь художника его собственными глазами. Перед нами не хронологически последовательная история, а хаос сменяющих друг друга полубредовых воспоминаний и экспрессионистских вспышек. События прошлого происходят как заново – может быть, так и бывает в последние часы.

При этом роман написан не от первого лица, авторская фигура присутствует в романе тактично и отстранённо. Вплоть до того, что в эпилоге вводит загадочного героя Мерля, который и рассказывает ещё якобы не приступившему к работе писателю, каким – единственно возможным – образом должен быть написан роман о Сутине: «Внутренний монолог вам ничего не даст. Вы не можете просто так переселиться в другого человека и болтать от его имени, это было бы величайшим преступлением. И ещё одно: он был великим молчуном. Не нужно приписывать молчуну не его слова. Ни разу “я”, только “он”. Никогда чистого прошедшего, всегда только нечистое настоящее».

Несмотря на нелинейность повествования, общая канва жизни Хаима Сутина в романе всё же прослеживается. Вот он – мальчик из белорусского штетла Смиловичи, десятый из 11 детей Соломона и Сары, семья бедствует, местечко дрожит в ожидании погромов. Воспоминания Сутина о детстве ужасны, всю жизнь он подавляет их. Негодует, что Марк Шагал – его сосед по «Улью», знаменитому общежитию художников в Париже – «вздумал притащить свой штетл с собой – со всеми домами и скотом, с ребе, шойхетом и сватом, с моэлем, лесопильней и барышниками». Однако и без шойхета местечко будет проступать своим трагическим колоритом в работах Сутина, будь на них парижские бедняки или пейзажи Прованса.

А пока Хаим ещё мал, его единственная радость – рисование. В этом он удивительно напоминает еврейского мальчика Мотла – знаменитого персонажа Шолом-Алейхема, который несмотря на окрики взрослых, чертит палкой в дорожной пыли свои смешные картинки. Или, может быть, это Мотл напоминает Хаима Сутина, Марка Шагала и Пинхуса Кременя – местечковых мальчишек, грезящих о запретном искусстве. Вот как Ральф Дутли пишет о детстве своего героя: «Он рисует с раннего детства, каждый клочок бумаги – новое искушение, оставшись один, он делает быстрые наброски, то и дело пугливо поглядывая на дверь, не идёт ли кто-нибудь, кто вырвет листок у него из рук и задаст ему трёпку. Он угольком разрисовывает стены вдоль подвальной лестницы. И за это тоже ему достаётся. Ночью, едва он начинает засыпать, старшие братья кричат ему в уши: “Нам это запрещено! Ты что, не понимаешь? Нельзя!”».

Как ни странно, именно традиционный запрет на рисование в конечном итоге позволяет сделать Хаиму первый шаг на пути художника. За очередной набросок подростка зверски избил сын раввина – родители Хаима подали в суд, выиграли 25 рублей компенсации и отправили своего мальчика в Школу изящных искусств в Вильно. Пробыл он там недолго, и вслед за своими друзьями-однокашниками – Михаилом Кикоиным и Пинхусом Кременем – уехал в Париж.

Пишет Ральф Дутли о годах безызвестности и голода, когда единственной пищей художника оказывались селёдки, с которых прежде тот писал натюрморты. Об удивительной дружбе сумрачного Сутина и солнечного Модильяни, о внезапном чуде мгновенного признания, когда американский коллекционер Альберт Кумс Барнс пришел к Леопольду Зборовскому – агенту Сутина и Модильяни – и вдруг заинтересовался не полотнами знаменитого итальянца, а притулившимися в углу работами выходца из белорусского местечка. После этого Сутин разбогател настолько, что завёл автомобиль с личным шофёром.

Характер живописи Сутина Ральф Дутли выводит из самого тела художника, буквально из его нутра. Он считает, что мировоззрение Сутина определила его болезнь – мучительная язва желудка, от которой тот и умер. В интерпретации Ральфа Дутли Хаим Сутин предстаёт как художник страдания и стыда. И то и другое – родом из детства. Страдание – переживание хаоса погромов, несправедливости жизни, буйной стихии насилия. Именно поэтому Сутин не любил сюрреалистов, имитировавших хаос, желая эпатировать буржуа: «Сюрреалисты любили хаос, но никогда не видели погрома, слова “Бердичев”, “Житомир”, “Николаев” ничего для них не значили, они наслаждались презрением со стороны буржуа, но им никогда не приходилось скрываться в лесах, чтобы спасти свою шкуру. Избалованные буржуазные сынки, решившие отведать пару порций анархии».

Стыд же связан с тем, что Сутин всё же нарушил непреложные запреты предков, уступил жажде рисования, изображения живых существ. Со стыдом связана и невероятная стеснительность Сутина – он писал картины только в одиночестве, смущался, что его могут застать за этим занятием. Боль и стыд сливаются воедино: «Только лишь слово создаёт мир, Хаим. Твоя кисть пачкает мир, превращая его в гримасы и насмешку. Разве не видишь, как ты изуродовал и исказил тут всё, и пейзажи, и людей, как всё дрожит и шатается, как будто это рисовала боль в твоём животе, а не ты сам? Как будто это боль создала мир, а не спокойный взгляд Творца и Его слово. Будто гнусная желудочная язва сотворила мир! Творению не нужно, чтобы его рисовали...»

Технику картин Сутина Ральф Дутли тоже описывает как телесную: «За свои невольные грёзы он наказывал холст. Это была его собственная кожа, которую он обдирал, царапал, мучил. Заскорузлая и струповатая». Сутин не бежит страданий, черпает в них вдохновение, ведь страдания преображают. Всякая картина – это сестра или даже синоним страдания. Именно поэтому Сутин считал себя очень счастливым человеком – бедность и голод, болезнь и муки совести позволили ему запечатлеть, как преображается мир. «Сутин не станет ни семьянином-большевиком, ни вестником радости, а только лишь посланником стыда за то, что он появился на свет, и ему никогда не избавиться от ярлыка художника безнадёжного несчастья. Но суть не в счастье или несчастье. Суть – в цвете и отсутствии света».

Мир «Последнего странствия Сутина» населён художниками, но художник – и его автор. Ральф Дутли – художник слова, язык его книги чрезвычайно образен, поэтичен и живописен. Понимая Сутина, как художник художника, Дутли выводит удивительно сутинскую философию цвета. Толчком к пониманию оказывается игра слов: Сутин-персонаж улавливает созвучие между французскими словами couleur и douleur – «цвет» и «страдание». Не только жизнь есть страдание, страдание и есть жизнь, и в этом суть живописи – буквально «живого письма»: «Нищета, голод, уродство – в них скрыты великолепные возможности». Цвет приравнивается к сгущенному страданию, к бушующей скорбной стихии на некогда белых полотнах: «Суть – в цвете и отсутствии света. В белизне с синими и красными прожилками. В бирюзе, в веронской зелени, шарлахово-красном и цвете крови. Суть – в смерти цвета, который не способен умереть, и в воскресении цвета. В красках, чересчур обильно, волнами и шрамами покрывающих холст, в муках и торжестве цвета».

Ральф Дутли. Последнее странствие Сутина. Перевод с немецкого Алексея Шипулина. СПб, Издательство Ивана Лимбаха, 2016