Теорема жизни

Выдающийся математик Владимир Мазья вспоминает, как и чем жила его семья с 1937 по 1968 год.

Воспоминания Владимира Мазья – а он подчёркивает, что эта древняя, идущая от первосвященника Маазия фамилия не склоняется – поражают своими почти осязаемыми подробностями. Писатель говорит о своей феноменальной памяти, проявившейся ещё в детстве. И действительно, он сохраняет для нас эпоху в её мельчайших деталях, запахах, шероховатостях.

Для него важен предметный мир: бедные, но такие дорогие сердцу послевоенные интерьеры, любимые безделушки – всё то, казалось бы, незначительное, из чего складывается личная, а впоследствии и большая история. Перед нами книга-музей, наполняющая читателя духом ушедшей эпохи. Вот, например, автор пишет о туалетном столике своей матери, стоявшем в крошечной – три с половиной на два с половиной метра – комнатушке ленинградской коммуналки. Сколько здесь и любви, и грустного юмора, и намеченной пунктиром неразрывной связи поколений.

«На мамином трюмо, на кружевной салфетке, помимо подаренного ей кем-то флакона духов “Красная Москва” в виде Спасской башни, находилась пудреница веджвудского фарфора с голубым портретом красивой дамы в стиле ар-нуво на белой крышке. Под крышкой лежала вата, а под ней – светло-розовая пудра. На салфетке помещались также сувениры маминого детства: пара тропических раковин, в одной из которых “шумело море”, и керамический раскрашенный домик со снимающейся крышей. В нем хранились пуговицы, в том числе несколько старинных». Дальше Мазья отмечает, что сейчас пудреница его мамы по праву принадлежит его дочке, которая живет в Иерусалиме.

Советская жизнь маленькому Вове очень даже нравилась. После войны страна жила на подъёме, из каждого репродуктора звучала бодрая пропаганда, которой мальчик простодушно верил. Поначалу смущало Вову только одно – везде утверждалась нерушимая дружба народов, а мальчики во дворе говорили: «Эх, дали бы мне автомат, я бы всех евреев перестрелял». По словам мальчишек, евреи мало пострадали в войну – отсиживались, не воевали. Тем временем Вовин отец, Гилель Мазья, ушёл на фронт добровольцем, хотя у него была бронь, и погиб под Ленинградом в 1941 году.

Напоминания, что дружба народов не так уж прочна, будут повторяться снова и снова. Сначала в виде травли в больничной палате, куда Вова попадёт со скарлатиной, потом, уже не столь открыто, но, пожалуй, более болезненно, в университете и научной жизни. Например, из-за «пятого пункта» самому, пожалуй, одарённому из выпускников негласно не рекомендовалось поступать в аспирантуру, потому что после неё в ЛГУ работать точно не оставят. Остаться в альма-матер Владимир Мазья всё-таки смог, но обходным путём – устроился работать в математический научно-исследовательский институт при вузе, НИИММ ЛГУ.

Своё призвание Владимир Мазья ощутил после седьмого класса. Как это было, он рассказывает в одной небольшой главе-новелле: «Наступило лето 1952 года. Мама сняла комнату на окраине Павловска для того, чтобы я провел каникулы на свежем воздухе. Перед домом под деревом стояли деревянные стол и скамейка, превращенные мною в рабочее место. Там я просиживал с утра до вечера, если позволяла погода, а если шел дождь, перебирался в комнату. Соседи считали меня не вполне нормальным, а мама боялась, что у меня от переутомления разовьется менингит. Чем я занимался? Математикой. Тем, кто интересуется деталями, отвечаю: “Во-первых, читал учебники для старших классов, во-вторых, решал задачи”».

Потом, уже взрослым, засев за воспоминания, Владимир Мазья напишет – математика «была и остаётся стержнем моего существования». Однако, несмотря на это, Владимир Мазья был очень разносторонним, увлечённым юношей. Музыкой и живопиcью он интересовался отнюдь не на уровне дилетанта. Во многом эти увлечения определили его круг общения, поэтому «Истории молодого математика» оказываются ещё и подробнейшим очерком художественной жизни молодёжи шестидесятых.

Свои воспоминания Владимир Мазья заканчивает 68-м годом. Он объясняет это тем, что научная работа, занимавшая всё большее место в его жизни, стала настолько сложной, что говорить о ней с непрофессиональным читателем больше не получится. Однако в самой этой дате есть ещё и символический момент. Хотя Владимир Мазья не акцентирует на этом внимания, можно сделать вывод, что писатель заканчивает свою молодость годом перелома для всего XX века, а может быть, и для всей предшествующей цивилизации – годом студенческих революций и диссидентских выступлений, когда из бунта молодости вырастает подлинная социальная зрелость.

Владимир Мазья пишет, что сам он диссидентом не был – слишком поглотила его математика, чтобы оставалось время на политику, но нарастающее отвращение к советской власти у него достигло своего апогея именно в 68-м году, когда в вузе и НИИ, где он работал, прошёл слух, что Мазья «находится под наблюдением КГБ», и отношение к нему поменялось. Так и произошёл для писателя и учёного переход к зрелости, он повзрослел вместе со своим веком.

Владимир Мазья. Истории молодого математика. СПб, Алетейя, 2020