Гори работа пламенем

Кем он работал, Яков Моисеевич не понимал и сам. Контора носила железобетонное название «Росполимерсоюз». Когда он произносил его на людях, те многозначительно кивали.

Контору назвали так пафосно, чтобы намекнуть на близость к госструктурам, полагал он. Но на самом деле это была захудалая фирмочка с серой бухгалтерией, которая едва сводила концы с концами. Она не имела никакого отношения к сияющим башням Кремля или «Газпрому». Каждый год у офиса на окраине Москвы оттяпывали по куску. Аренда оказывалась слишком велика. Тогда «Росполимерсоюз» увольнял часть сотрудников, сдвигал столы и сжимался еще на десяток-другой метров. Освободившийся метраж перекрывали фанерной стеной. Через несколько дней на этом пространстве поселялась фирма-сосед – такая же темная и дремучая, как «Росполимерсоюз». Почти всегда с таким же ослепительным названием.

Должность Якова Моисеевича называлась «коммерческий директор». Но денег платили мало, и даже их часто задерживали. Впрочем, его единственной обязанностью было заявляться в пиджаке и при галстуке на слушания районных тендеров и заносить взятки, кому скажут. «Этому!» – командовала начальница фирмы, дерзкая Ирма Соловьева, 40-летняя жгучая блондинка с густо подведенными глазами и запахом парфюма, который валил с ног. «И этому!» – и бюст ее, утянутый в брендовую водолазку, колыхался перед носом Якова Моисеевича.

Обычно он проводил рабочие дни, играя в тетрис на компьютере – в ожидании новых тендеров. Но сегодня – хотя у него пуще прежнего болело горло и он страстно желал отлежаться дома, глядя в телевизор – ему позвонили уже с утра.
– Яков Моисеевич, приезжайте быстрее! Дело горит! – строгим голосом приказала Ирма.
– Какое дело, Ирма Ивановна? – спросил он.
Когда-то, узнав ее простое – на фоне экзотического имени – отчество, он хихикал. Позже это стало казаться само собой разумеющимся, словно в мире не существовало других Ирм, кроме Ирм Ивановн.

– Проверка, Яков Моисеевич! К нам едет, ха-ха, ревизор!

– Но я-то здесь при чем, Ирмочка? – иногда он позволял себе так называть ее, и она была не против.
– А при том, милый мой Яков Моисеевич, что на всех документах с тендеров вместе с моей стоит и ваша подпись! И голова коммерческого директора обычно летит второй после головы генерального. А иногда и первой. Короче, приезжайте, будем жечь документы! Все уже на месте.
– Как жечь? – ахнул он.
– Очень просто! Напихаем все бумаги в мусорный бак – Петров уже принес один, – и потом вы выкатите бак на задний двор и подожжете!

«Это что-то с чем-то, – ворчал он, в панике надевая пиджак. – Это прямо катаклизм за катаклизмом! Чертовщина! Черная полоса!»
– Едешь на работу? – спросила жена.
В ее голосе ему послышались радостные ноты: как ни старалась Жанна Игоревна, а скрыть их не смогла. Но в спешке он не успел об этом подумать.
– Представляешь! – сказал он уже на пороге. – Вызвали жечь документы! Не знаю, когда обратно буду.

Документов оказалось больше, чем ожидали – и их действительно пришлось жечь.

Пока прогорал один бак, коллеги подтаскивали на задний двор все новые ящики с бумагами, которые следовало уничтожить. Оказалось, ко всему прочему, что бумага горит не так быстро. Плотно утрамбованная в мусорном баке, она едва тлела – много раз ее приходилось заново поджигать.
– Ну, Яков Моисеевич, вы же ходили в походы. Почему вы не можете нормально поджечь? – нервничала и торопила его начальница.
– Потому что, Ирма Ивановна, бумаги столько, что она не может разгореться. Скажите Петрову, чтобы не клал так много за один раз.
– Яков Моисеевич, дорогой, ну как же не класть много? Ведь они явятся с минуты на минуту. Коммерческий директор вы или нет? Поджигайте!
– Да я поджигаю-поджигаю!

Появился Петров с очередными коробками.
– Много еще?
– Раза два-три сходить, – беспечно ответил Петров.
– У меня созрело бизнес-решение. Чем бегать туда-сюда, может, сразу поджечь офис? Одним махом все решить, а?
– Я вам дам «поджечь офис», уважаемый Яков Моисеевич, – сказала Ирма Ивановна. – В этом офисе нам еще работать и работать, строить карьеры и стремиться к вершинам!

«К каким вершинам, Ирмочка? – воззвал он, но про себя. – Это плешивый крысиный угол, у которого нет, не было и не будет никаких вершин».

В этот момент у начальницы зазвонил мобильный телефон.
– Соловьева! – сказала она, приложив трубку к уху. – Да… Да… Как не сегодня? А когда? Поняла. Отбой.
Она устало разогнулась, прокашлялась и поправила волосы.
– Господа! Проверка отменяется! Мне позвонил человек из муниципалитета. Наш вопрос решено пока отложить: ревизоры поехали нагибать другую контору.

Ирма Ивановна выудила из сумочки пачку длинных женских сигарет и закурила. Облачка ее дыма были похожи на маленьких ангелов, улетавших в небо.
– Как-то лето пролетело незаметно, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь. – А я только в Турции один раз и была. Вы бывали в Турции, Яков Моисеевич?
Яков Моисеевич сидел на пустой коробке и пытался отдышаться.
– Из заграничных стран я был только в израильском посольстве в Москве.
– Хотели уехать?
– Пришел за компанию с другом.

Он очень хорошо помнил тот поход в израильское посольство.

Дело было в декабре 91-го. Посольство только-только открыли после восстановления дипотношений. Народу стояла тьма. Очередь тянулась, как в первый московский «Макдональдс», открытый, к слову, всего годом раньше. Людская змея выплескивалась из дверей, петляла по Большой Ордынке, исчезала за углом. Все хотели уехать. Последние в этой очереди сидели на детской площадке во дворе: качались на качелях и курили.

Время от времени в дверях посольства появлялся нервный человечек.
– Товарищи! – говорил он.
– Мы тебе тут не товарищи, – отвечали из толпы. – Товарищи закончились, начался капитализм.
– Господа! – поправлялся человечек. – Господа, я прошу вашего внимания. Всех вас посольство принять сегодня не сможет. Приходите завтра.

Приятеля Якова Моисеевича звали Савелий Герцль. Савелий был прожженным сионистом: за Израиль он готов был отдать кровь, еду и душу – и желательно, чью-то, а не свою. Герцль носил на шее такую огромную золотую Давидову звезду, что люди принимали его за опасного бандита. Хотя на самом деле он всего лишь торговал сигаретами в ларьке. Герцль стучал себя кулаком в грудь: «Уеду, Яша! Припаду к обетованной земле. Буду целовать песок пустыни Негев».

Каким-то образом они протолкались сквозь толпу. Соврали, что впереди им заняли очередь, работали коленями и локтями. Консул встретил их с радушной улыбкой.

– Вижу-вижу, – сказал он, – что пришли наши люди.

– А что, приходят и не наши? – поинтересовался Яков Моисеевич.
– Кого только не приносит. Вчера вот приходили какие-то сибиряки – все совали мне поддельные паспорта. Я говорю: «Уважаемые, у вас в документах на фото другие лица. У людей на фото растут бороды и пейсы, у них совсем иная физиогномика». А они мне: «Что?! Что ты сказал, дед? Не веришь русскому человеку?» Насилу выпроводили. С милицией.
– Мы, – сказал Герцль за них двоих, – патриоты. И хотим припасть к материнской груди нашего отечества.
– Вижу, что патриоты, – ответил консул. – Только есть загвоздка. Это что у вас на руке?
– Наколка, – смутился Герцль.
– И что на ней написано?

Герцль густо покраснел:
– Верую в Иисуса Христа.
– Вот то-то и оно, – и консул цокнул языком. Потом, очень жалея Герцля, покачал головой. – Не положено с Иисусом Христом.

Дело было в том, что до увлечения сионизмом и появления в нем сыновних чувств к Израилю Герцль схлопотал срок – два года за кражу. Его отправили в колонию. В колонии была библиотека, а в ней – только одна книга: критический анализ атеиста Зенона Косидовского на сказания евангелистов. Это был странный выбор для тюрьмы, но иногда жизнь делает и не такие завихрения. В СССР Зенона печатали многотысячными тиражами. Предполагалось, что, прочитав Зенона, советский человек раз и навсегда получит прививку от религии.

Герцль прочел книгу и понял все ровно наоборот. Как человек увлекающийся, он нашел много общего между своим положением и положением Иисуса Христа. Надо брать также во внимание возраст сидельца: ему было всего 16 лет. Но Герцль уже тогда был ярым антисоветчиком. Зенон Косидовский убедил его окончательно: СССР движется не по тем рельсам, людям нужен новый город-солнце, а он, Герцль, теперь знает, как его строить – по заветам гонимого Христа. Наш 16-летний диссидент решил даже, что он, возможно, и есть новое воплощение Мессии, которого ждали 2000 лет. Он попросил братву сделать ему наколку в знак принадлежности к запрещенной христианской субкультуре. Ему сделали тюремный портак заточенной тетрадной скрепкой. Герцль ликовал: «Вот вам, проклятые коммунисты! Вот вам мое клеймо, на веки вечные изгоняющее меня из вашего стада!»

Но вот прошли годы – и клеймо, когда-то изгнавшее его из одного стада, теперь не пускало в другое, к которому он очень хотел присоединиться.

– Как же так?! – на глаза его навернулись слезы. – Ведь я же… Ведь мне же… Мне было 16 лет, начальник, – неожиданно заголосил он по-блатному, словно время вновь унесло его на нары к молодым уголовникам. – Не казни!
– Очень, очень сочувствую. Вижу в вас бурлящее кипение крови. Но таковы наши времена. Они изменятся, я уверен, и вас пропустят. А пока – ничем не могу помочь.

Консул обнял Герцля и долго жал ему руку.
– А вот вас, молодой человек… – он взглянул на Якова Моисеевича. – У вас же нет наколок? Нет? Ну, и отлично! Вас, молодой человек, мы готовы принять и отправить на родину предков немедленно!

Этим рассказом мы продолжаем публиковать роман-сериал Михаила Бокова «Зоопарк Иакова». В предыдущих сериях Анна – старшая дочь барда Якова Шпайзмана и его жены Жанны Игоревны – сбежала из дома с нищим поэтом. Отец бросился за ней в Восточное Дегунино – и некстати вспомнил, что 30 лет назад заслужил там первый триппер. Ну, а Жанне Игоревне пришлось разбираться, почему ее младшая дочь курит, и молить Б-га, чтобы муж во что бы то ни стало пошел на работу, а то еще один день вместе дома – и развод. Сам же Яков вспоминает, как первый раз встретил жену в лесу – и тут же пропал.