Каникулы снайпера

Хана зашла в магазин. Набор посуды красного цвета: фарфоровый чайник для заварки и две чашки с блюдцами — выделялся ярким пятном на фоне бледных сервизов. «Сейчас поеду к Семену Моисеевичу, — думала Хана, укладывая в сумку покупку, — будем пить чай и разговаривать, разговаривать». 

Хана прилетела в Киев из Израиля перед Песахом, чтобы вместе с друзьями-студентами в городках и селах области провести седер для еврейских семей. Родители Ханы уехали из Советского Союза в Израиль, когда дочери было пять лет. До отъезда девочку звали Женей. Ханой она стала в Израиле. Жизнь ее складывалась обычно, как у многих: школа, багрут, армия, первый курс университета. А теперь вот каникулы пасхальные, которые Хана проводит в Украине.

Они ездили по области уже несколько часов. Старые люди — семейные пары и одинокие вдовы и вдовцы — радовались гостям. Конечно, это нельзя было назвать настоящим седером, но ребята очень старались: привозили мацу, сок, заменяющий вино, рассказывали об Исходе, пели песни. Хозяева им подпевали, вспоминая забытые мелодии. Хана готовилась к поездке. Она знала, что ее ждет за пределами украинской столицы. Думала, что знала... «Держись, не показывай свое настроение, это никому не интересно», — приказывала себе Хана, но сердце ее разрывалось от жалости. «Ты солдат, дочка, а солдаты не плачут», — так сказал отец, когда приехала она из армии домой на первую побывку с автоматом, который едва могла поднять. «Я солдат, — твердила мысленно Хана, — а солдаты не плачут».

Хана прижалась лбом к прохладному стеклу окна автобуса. Она думала о том, что люди не должны быть одинокими, что это неправильно, что нужно что-то менять. Хана начала сочинять обращение к израильскому правительству, но задремала. Ее разбудили голоса друзей: «Проснись, Хана, приехали, у нас еще одна квартира. Здесь дедушка старенький живет». Ребята поднялись на последний этаж пятиэтажной хрущевки, постучали (звонка не было), долго ждали, пока им откроют, прислушиваясь к медленным шагам за дверью. Хозяин квартиры действительно был очень стар. Небольшого роста, худой, даже хрупкий, лицо все в морщинах; глаза, бывшие когда-то голубыми или серыми, теперь стали очень светлыми. Взгляд у старика был необычный: как будто в себя смотрит. «Проходите, проходите, — голос старика дрожал, — меня зовут Семен Моисеевич. А вас?» Ребята назвали свои имена.

— Мы мацу привезли, — сказала одна из девушек, — седер у вас проведем. Не возражаете?
— Конечно, не возражаю, я ждал вас, очень ждал. Спасибо, что мацу привезли. А знаете, я помню, как мама незадолго до Песаха ночью пекла мацу, тайно, чтобы никто не увидел. Мне, маленькому, давали специальное колесико, чтобы бороздки по тесту проводить. Я старался не уснуть, дождаться, пока мама замесит тесто.

Хана зажгла свечи и начала произносить благословление.
— Крейна, — услышала она голос старика, — Крейночка моя.
— Меня зовут Хана, — девушка убрала ладони с лица и посмотрела на Семена Моисеевича.
— Извините, вы так похожи на мою жену. Ее звали Крейна. Мы поженились еще до войны. Крейна тоже зажигала свечи. Она думала, что Б-г ее слышит. В 40-м у нас сын родился.
— А что было потом?
— Потом началась война, я служил в кавалерии, в горно-стрелковой дивизии, мы воевали со специальным немецким корпусом.

Семен Моисеевич смотрел на горящие свечи.
— Какой красивый свет. Тогда, в декабре 41-го, тоже было много света — лунного света. Снег в нем переливался всеми цветами, сверкал. Ночью я догонял батальон. Шел по снегу, держась за гриву коня, который прокладывал путь в сугробах. Позади были километры дороги. Я очень устал, отпустил коня и присел на снег. Вихрь побежал вперед, а я заснул. Проснулся от сильных толчков в плечо. Конь меня разбудил, спас от гибели. Если бы не Вихрь, замерз бы я в снегу. А батальон был уже совсем близко.
— Вы всю войну служили в кавалерии?
— Да, освобождал Кубань, Краснодарский край, с боями мой полк дошел до Чехословакии, форсировали Одер. Много раз был ранен. Товарищей потерял, а сам жив остался. Лучше бы меня убили.
— Не говорите так, не нужно. Давайте сделаем Кидуш.

Сок капал на поднос из переполненного бокала. Все отпили по глотку из своих стаканчиков. Нужно было вести седер, но ребята молчали, понимая, что Семен Моисеевич не все им сказал.

— А Ваша жена, Крейна, что с ней? Где ваш сын? — решилась спросить Хана.
— В Бабьем Яру Крейна. Сыночка тоже убили маленького. Крейна, перед тем как уйти по приказу немцев, отдала нашего малыша соседке, Леночке, чтобы та спрятала его у себя. У Леночки была дочка годовалая, как мой сыночек. Выдал кто-то. Леночку повесили, а детей маленьких убили обоих. Сейчас покажу вам фотографию Крейночки моей. Всю жизнь она со мной.

Со старой фотографии Крейна улыбалась Хане — через плечи переброшены косы, глаза большие с чуть приподнятыми вверх уголками... как у Ханы. «Шоколадные», — так говорит о карих ее глазах любимый. «Наверное, у Крейны тоже были шоколадные», — думала девушка, очередной раз приказывая себе: «Солдаты не плачут».

В какой-то момент изменились цвета вокруг, все окрасилось в серо-черный. Незнакомое чувство стучало в сердце, разливалось по венам. Хана не осознавала, что это чувство называется «ненависть».
— Если бы можно вернуться туда, в то время... Я бы их застрелила... убийц.
— Что ты говоришь, девочка? Не дай Б-г тебе когда-нибудь взять оружие в руки. Думаешь, легко стрелять в человека?
— Это не люди. А оружие я в руках держать умею, я — снайпер.
— Хана в армии была инструктором снайперов, учила нас стрелять. Представляете, одни мальчишки и вот такой командир, — объяснил сидящий рядом с Ханой юноша.

Все обернулись к девушке.
— Вы не понимаете, я — солдат, я просто родилась поздно, — продолжала говорить Хана, не замечая, что друзья смотрят на нее.
— Заварю чай, — предложил Семен Моисеевич, наверное, чтобы снять напряжение.
— Я с вами, помогу.

В кухне, на столе, застеленном потрескавшейся клеенкой, стояли разные чашки — тоже с трещинами и выбоинами по краям. У чайничка для заварки был отбит носик. Хана вымыла посуду, заварила чай. Она вспомнила, что видела в магазине красный сервиз и подумала о том, что его яркий цвет порадует старика. У нее созрел план на завтрашний день.

Семен Моисеевич показывал ребятам награды и рассказывал, рассказывал. Он был кавалером трех орденов Отечественной войны. Медаль «За отвагу» и ордена хранились в ящике стола вместе с фотографией Крейны.
— Я так счастлив, что вы пришли, у меня давно не было гостей, — сказал старый воин, — я почитаю вам свои стихи, они посвящены жене.
— Нам уже пора. Завтра я приеду к вам. Будем вместе читать стихи, — ответила Хана.
— Приезжай, Крейна.

Хана держала в руках сверток с подарком. Она хотела постучать, но, увидев, что дверь открыта, вошла. В квартире была незнакомая женщина.
— Здравствуйте. Вы кто? — спросила Хана.
— Я патронажный работник.
— А Семен Моисеевич где? Он меня ждет, мы договаривались.
— Семен Моисеевич умер ночью. Я утром пришла, а он неживой был, увезли уже.
Красные осколки разлетелись по полу, в них заиграло весеннее солнце.
— Вы Крейна? — спросила женщина.
— Да, — ответила Хана.
— Он звонил мне вечером, сказал, что должна прийти девушка, которую зовут Крейна. Просил, чтобы я вам это отдала.
Женщина протянула Хане толстую пачку исписанной бумаги.
— Я не поняла, к чему он так сказал. Откуда же мне знать, что он умирать собрался?

Хана спустилась во двор, села на скамейку, положив листы на колени. К первому была прикреплена фотография: Крейна улыбалась, на плечах — косы-змеи. Хана читала:

Я болен, я стар, я падаю, не могу идти.
Если бездорожье, транспорт не сможет пройти.
Готов километры ползти, готов ползти, ползти.
До могилы Крейночки готов доползти.
Я одолею все трудности моего пути,
Никакая сила не в силах меня превзойти...

Стихов было много. В самолете Хана снова перечитывала их. Стюардесса принесла кофе: — Почему у вас слезы? Вам помочь?
— Спасибо, все в порядке, просто я плохой солдат, — ответила Хана.