Бабушка выходит замуж

Когда рушится крепость

Неделя выдалась тяжелой. Не писалось, катастрофически не хватало света. Зима подходила к концу, но солнечных дней не было; ни один лучик за два месяца не заглянул в окна. Рина снова посмотрела на холст — краски показались мрачными и тяжелыми, как тучи на февральском небе. Девушка отложила кисти, решила не оставаться сегодня в мастерской. Дома ждали родители, бабушка. Они всегда ждут, хотя Рина работала допоздна и часто ночевала на маленьком диванчике рядом со своими картинами. Рина надеялась, что встреча с дорогими людьми, привычные разговоры, уют вернут ускользнувшее вдохновение и утром все будет по-другому. Она вызвала такси.

Рина попросила водителя остановить машину возле арки перед въездом во двор. Прошла к парадному по утоптанной снежной тропинке, подняла голову — в их гостиной светились окна.

Она уже достала ключ, но почему-то передумала и нажала кнопку звонка. Дверь открыла бабушка.

— Риночка, умница моя, как хорошо, что ты домой явилась. Сейчас будет ужин.

— Ба, мне только крепкий чай.

— Ужинать чаем ты будешь в своем бункере.

Рина обняла бабушку.

— Не бункер, а мастерская.

— Я беспокоюсь о тебе, ночи не сплю. Чем ты дышишь целыми днями? Краски выделяют вредные вещества. Твои друзья курят.

— Когда ты была у меня, ба?

— В прошлом году, но у меня до сих пор болит сердце. А что ты ешь? Чай, чай, чай. У тебя уже круги под глазами от такого питания.

— Не ворчи. Мы вдвоем будем ужинать? Где родители?

— Все на месте, не волнуйся. Папа в кабинете, а мама… В общем, расстроена мама, в спальне одна сидит.

— Бабушка, что случилось?

— Иди, иди к своей маме, сейчас все узнаешь.

Рина приоткрыла дверь родительской спальни. Мама сидела возле туалетного столика, смотрела в зеркало. Рина хорошо видела ее отражение. Девушка залюбовалась маминой красотой: темно-каштановые волосы падали волнами на плечи, большие серые глаза как-то необычно блестели. «Наверное, освещение дает такой эффект», — подумала Рина и подошла ближе, чтобы мама увидела ее в зеркале. Мама обернулась, по ее щеке катилась слеза.

— Мамочка! Ты плачешь? Что случилось?

— А тебе бабушка ничего сказала?

— Нет.

— У нас в семье событие: твоя бабушка выходит замуж.

— Бабушка? Замуж?

— Мало того, что замуж. Она еще и уезжает от нас. В Израиль улетает через несколько дней.

Рина молчала. Мысли волнами набегали друг на друга. Как же без бабушки? Не будет семейных обедов, секретничанья по ночам на кухне? Не будет бабушкиных подруг, которых Рина обожала? Никто теперь не скажет папе: «Я понимаю, что ты не электрик, а доктор технических наук, но лампочку в коридоре поменять нужно». Бабушка, уезжает, бабушка, замуж — слова не складывались в предложения, били в висок. «Что происходит? Что у нас дома происходит? Разве бабушки выходят замуж?» — Рина шептала, хотя ей казалось, что она громко кричит. Все, что было тылом, крепостью, рушилось, дробилось на кирпичики. Вдруг выяснилось, что крепость держалась только на бабушке Лее — худенькой, хрупкой, как балерина, с тихим голосом, пепельными волосами, в которых даже седина терялась, и такими родными морщинками-лучиками в уголках глаз.

— Ба, скажи, кто он? Тот старичок, который к нам приезжал, когда еще дедушка был жив? Которого все так и называли — «жених»? Это он тебе письма писал? Залман? Расскажи, пожалуйста, расскажи. Хочу понять. Ты только не уезжай. Как мы без тебя?

— Да, Риночка, Залман. Старая история, она началась еще в 60-х. Тебе трудно, наверное, представить, но я не всегда была бабушкой. Мне когда-то тоже было 18, и я была влюблена. А «старичок» был красивым молодым человеком. Мы собирались пожениться.

— Но потом ты его разлюбила и встретила дедушку?

— Торопыжка моя, — Лея улыбнулась. — Взрослая уже, а так и не научилась слушать. Нет, дедушку твоего я встретила позже, через много лет после того, как случилась беда. Я думала, что Залман погиб. Он был из религиозной семьи. Что это означало в то время, ты понять сегодня не сможешь. Я знала, что у них дома собираются люди, что есть какое-то тайное общество по изучению Торы: несколько юношей каждую неделю приходили к отцу Залмана, чтобы заниматься. Я очень любила бывать у них, вряд ли я тогда осознавала, насколько это было опасно. Залман мог часами рассказывать о нашей истории, о еврейской культуре, научил меня читать на иврите.

— Что же случилось, ба? О какой беде ты говоришь?


Солнце в ладони

— Это было обычное воскресенье, осень. Мы собирались погулять в парке, но Залман не позвонил, а на следующий день не пришел на занятия. В институте никто ничего не знал. Телефон их квартиры не отвечал. Предчувствий у меня никаких не было, просто тревога — я терялась в догадках. Вечером решила пойти к ним. Поднялась, как обычно, на пятый этаж, но, даже увидев опечатанную дверь, ничего не поняла и нажала на кнопку звонка. Выглянула соседка из квартиры напротив, жестом подозвала меня, прямо с порога зашептала: «Никогда больше не приходи сюда, чтобы никто не узнал, что ты у них бывала. Забудь этот адрес, их вчера ночью всех арестовали и увезли — и Якова, и Залмана, и даже старую Фриду. Уходи, девочка. Я тебя не видела, хорошо?» Соседка захлопнула дверь. Я так и осталась стоять, прислонившись к холодной стене.

Страха не было, только боль. Я не думала тогда о несправедливости, о том, что Залман и его семья не совершили никакого преступления. Слезы душили: у меня отобрали любимого. В какой-то момент боль сменилась злостью. И знаешь, что я сделала? Увидев, что край бумажной ленты неплотно прилегает, я осторожно его приподняла с одной стороны, отклеила, открыла дверь и вошла в квартиру. В комнатах даже не было беспорядка. Наоборот, все вещи остались на своих местах. Я выдвинула нижний ящик комода, откуда Яков, папа Залмана, обычно доставал книги. Там всегда лежали Тора, сидур и расшитый серебряными нитками футляр, в котором хранился тфилин. Ящик был пуст. Только потом я заметила на полу какие-то обрывки ткани. Подняла лоскуток и увидела кусочек вышитой картины. Эта вышивка в металлической рамке висела на стене и, ты не поверишь, освещала гостиную, обставленную тяжелой темной мебелью.

— Картина? Освещала?

— Да, она действительно светилась. На ней гладью было вышито солнце с расходящимися в разные стороны лучами, как дети рисуют. Но как вышито? Все оттенки золота, от нежно-желтого до медного и темно-оранжевого, сверкали и переливались в солнечном круге. Даже в каждом лучике было собрано несколько тонов — свет и радость, переданные обычными нитями. В семье Залмана картину очень любили и берегли. Это была работа его мамы, память о ней. Невозможно понять, почему вышивка стала предметом ненависти, но кто-то из непрошеных гостей изорвал ее в клочья. Уходя, я взяла с собой несколько обрывков. Вот, храню до сих пор.

Лея достала из сумочки и протянула внучке сверкающий лоскуток. Рине показалось, что кусочек ткани обжег ей ладонь.


«Жених»

— Рассказывай, рассказывай. Что было потом?

— Первое письмо я получила в 80-м. Так узнала, что Залман жив и находится в ссылке на Алтае. Папа его и бабушка умерли в лагере. Освободили Залмана в 86-м. Он изредка приезжал к нам. С дедушкой твоим они подружились.

— Помню, помню, как дедушка говорил: «Лея, иди, жених приехал!»

— В Израиль мы «жениха» в 91-м всей семьей провожали. Последний раз мы с Залманом виделись десять лет назад, он на похороны твоего деда прилетал. Вот такая история, Риночка. Не обижайся, что уезжаю. Залман болен очень. Не знаю, сколько нам осталось… вместе.

***

«Нет фигуры проще и сложнее круга», — думала Рина, сотый раз за день смешивая краски. Она подносила к окну кусочек ткани с золотой вышивкой, поворачивала его к свету, чтобы уловить нужные оттенки. Через несколько дней в мастерской засияло медно-желто-оранжевое солнце.


Вместо эпилога

В Тель-Авив самолет прилетел с опозданием. Такси затормозило возле двора синагоги, когда свадебный балдахин уже свернули и гости один за другим подходили к паре, чтобы поздравить. Рина вышла из машины, стала в тени пальмы. По дорожке под аплодисменты и радостное «Мазл тов» шла ее бабушка. Рядом в инвалидной коляске медленно ехал Залман. Все заранее продуманные слова показались сейчас Рине ненужными, лишними. Девушка открыла сумку и распаковала холст. Она поставила картину на землю, прислонила ее к стволу пальмы, поддерживая рукой, и тихонько позвала бабушку. Лея обернулась, встретилась глазами с внучкой, наклонилась к Залману. Они оба посмотрели на Рину, улыбнулись одновременно, потом перевели взгляд на картину. Их ослепили золотые лучи.