Проснувшийся ген

– Папа! – Саша открыл глаза и увидел, что дочь стоит рядом с креслом и трясет его за плечо. – Папа, а Пушкин – еврей?
Часы показывали без четверти девять, на балконе было совершенно темно. Этажом выше ужинали, и женский голос громко просил, чтобы Йони захватил апельсиновый сок из холодильника.
– Сейчас пойдем, – сон никак не хотел отпускать, и пришлось массировать виски. – Сейчас. Ты чего спрашивала?
– Пушкин – еврей?
– Что? – не сразу понял он. – Нет.
– Почему? – искренне удивилась дочь.
– Так получилось, – Саша встал.
– Ты же сам говорил, – не отступала она, – что все люди когда-то были евреями…
– Когда-то… – усмехнулся он.
– Но ведь они… – дочь остановилась посреди комнаты, – они когда-нибудь снова станут?
– Ты чего застряла? – обернулся он в дверях. Дочь спохватилась, радостно сорвалась с места и побежала вызывать лифт.

Во дворе среди качелей и деревянных лошадок на упругих пружинах безраздельно хозяйничали коты. Их по вечерам подкармливала женщина с серебряными волосами и блеклыми глазами, которые не оживали, даже когда голодные коты нетерпеливо терлись о ее икры. Днем женщина сиживала на лавочке, держа за руку другую женщину – в черных непроницаемых очках и светлом платке, повязанном поверх маленькой подрагивающей головы. Они прятались от солнца под выцветшим китайским зонтиком ручной работы, а коты спали в тени огромных контейнеров, переполненных строительным мусором. Жильцы четырех окрестных высоток, образовавших этот двор, приходили туда выгуливать маленьких подвижных собачонок, более похожих на крыс, нежели на благородных гончих или сторожевых. «Шалом, Дорис! Шалом, Мойра!» – здоровались соседи и получали в ответ короткие, но неизменно благосклонные кивки.

Дальше начиналась разлинованная под легковые автомобили стоянка, совершенно пустая по будням и переполненная в выходные. Каждую пятницу там резвилась черноволосая хищница в муниципальном оперении, безжалостно помечая охотничью территорию квитанциями штрафов за неоплаченную парковку. Около восьми вечера из зеленоватого света фонарей выплывали лыжероллеры. Они кружили вокруг паркинга, высекая палками из серого асфальта эффектные искры. Но когда спортсменов пытались фотографировать, начинался энергичный протест, сопровождаемый известными русскими глаголами и подкрепленный недвусмысленными жестами. Громкая брань смущала, и желание запечатлеть парадокс (в конце концов, вокруг лето, а здесь лыжи, хоть на роликах, но лыжи!) тлело неудовлетворенным, отложенным на следующий раз.

Еще метров через сто росла стена из ресторанов, кафе и торгующих сувенирами магазинчиков. Интерьеры дорогих рыбных ресторанов неизменно драпировали морскими сетями и живописно расставленными большими деревянными бочками. Заведения попроще, хоть и использовали обыкновенные алюминиевые стулья, но зато поражали умопомрачительных размеров порциями пасты с тертым сыром, конкурируя друг с другом неземного вкуса соусами.

Среди множества пляжных баров был один со странным для этой местности названием в честь какой-то пиренейской святой: «Санта-Изабелла». Забавный портрет девушки с розой в руке, не лишенный влияния Пикассо, глядел из рамки, прибитой к деревянному столбу, поддерживающему венок из пальмовых листьев. Барная стойка располагалась под открытым небом, и в тонконогих винных бокалах дрожали настоящие средиземноморские звезды. Длинноволосый красавец, обойденный вниманием Голливуда, темпераментно орудовал блестящим шейкером. Он слегка заикался, но этот дефект нисколько не смущал женщин, роившихся толпами вокруг. Те, кому посчастливилось занять место поближе к мускулистому телу, пили в расчете на взаимность и томно курили под сладострастного Хулио Иглесиаса. Остальные со временем рассасывались по соседним заведениям, где танцевали, влюблялись и устраивали сцены ревности.

Бармен – весельчак и специалист по французской литературе – между делом развлекался игрой в шахматы. Сегодня противницей случилась эффектная шатенка в длинном вечернем платье. Из разреза, тянувшегося от упругих ягодиц, выглядывала россыпь татуированных знаков бесконечности. Противники уже перепробовали всевозможные тактики и, разменяв фигуры, впали в предсказуемый эндшпиль. Через несколько ходов сражение закончилось, и нисколько не смущенный проигрышем красавец под аплодисменты распечатал поставленную на кон бутылку «Вдовы Клико».

Напротив «Санта-Изабеллы», в ярко освещенной нише, среди двадцати четырех вкусов мороженого царил высоченный фиолетовый эфиоп в белоснежной майке. Его волосы, заплетенные в тонкие пружинистые косички, собрались в густой пучок на затылке, а лоб блестел, словно лакированный рояль. Он протянул два фисташковых шарика, насаженных на нежного цвета вафельный конус. С другой стороны прилавка появилась извлеченная из глубины кармана заветная двадцатишекелевая купюра. Сдачей возвратились несколько мелких монеток, сопровождаемых белоснежной улыбкой продавца.
– Восемнадцать шекелей мороженое стоит, – сказал Саша дочери, пересчитав мелочь. – Вот. А ты спорила, что дешевле…
– Сколько? – на чистом русском вмешался в беседу продавец-эфиоп.
Саша удивленно посмотрел на него и, тщательно выговаривая слоги, повторил.
– Восемнадцать… – эхом отозвался мороженщик, пробуя на вкус новое, доселе неизвестное слово. – Восемнадцать…
Белки его глаз задорно сверкнули, и неожиданно из-за прилавка раздалось:
– Я помню чудное мгновенье. Передо мной явилась ты. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты…
Прямо над их головами в ночном израильском небе летел квадрокоптер, мигая попеременно красными и зелеными огоньками.
– Что это было? – наконец пришла в себя дочь. Ее рот захлопнулся, а глаза снова стали обыкновенного размера.
– Пушкин, – задумчиво ответил Саша. – Пушкин. Александр Сергеевич.