Стопроцентный поляк

Он был такой широкоплечий, что два человека, которые в нем помещались, даже не конфликтовали между собой. Первый, Арсений Гольдберг, имел диплом инженера-электрика, двух рыжих дочек-близнецов, жену, тоже рыжую, преподававшую фортепиано в музыкальной школе и дававшую частные уроки. Он был начитан, наблюдателен и молчалив. Жена пилила его в меру, он ее любил, а в дочках души не чаял. Жил в трехкомнатной квартире, денег было не особенно, но хватало.

Другого звали Арсений Яценко, который появлялся, стоило Гольдбергу протянуть контролеру на заводской проходной пропуск в прозрачном пластике. Через турникет проходил сутулый, немного близорукий слесарь контрольно-измерительной аппаратуры пятого разряда, готовый перегрызть глотку за лишнюю десятку премиальных. Яценко был на хорошем счету у начальства, от работы не отлынивал, но инициативы не проявлял. Он был женат на стерве, которая не отпускала его даже на рыбалку, и давно бы ушел от нее, но дочек жалко…

Так было каждый день, из года в год, включая демонстрации и субботники, исключая выходные, праздники, отпуска и редкие больничные. Мы работали в одном отделе, случалось, обедали вместе в заводской столовой, давясь резиновыми котлетами и матеря разбавленную сметану. О существовании Гольдберга не знал не только я, но и остальные сослуживцы. Не исключено, что кто-то подозревал: всегда находился видящий на три метра под землей и чувствующий инородный запах, неуловимо проникавший сквозь бетонные перекрытия. Но это никак не проявлялось: Яценко никогда не выделялся. Правда, на фоне таких звезд, как Готовский, было трудно себя показать.

Как-то Паша Готовский на квартальном собрании представил сочиненный им проект, суть которого сводилась к тому, что детей надо у родителей забирать с малолетства и отдавать в «специалистические интернаты с чистым воздухом». Там «проверенные органами и заслуживающие доверия воспитатели в глубине неиспачканной природы» вырастят «искреннего, государственно-преданного человека, которого невозможного будет подкупить ни американскому шпиону, ни проходимцу-взяточнику, ни другому сионистскому отщепенцу». Выступление встретили тяжелым молчанием. В курилке чуть Готовского не затоптали: собрание определяло передовой участок, от его итогов зависел размер квартальной премии, а он со своими «специалистическими интернатами»…

Правда, обострение у Готовского быстро выветрилось, он «нормализовался» и на какое-то время перестал цитировать газету «Правда», в которую ежедневно заворачивал захваченную из дома собойку. Но парочка микробов все-таки прорвались в атмосферу. Они инфицировали не очень стойкий организм Эммы Павловны Путырской, женщины вздорной, со склочным характером, большим фиолетово-пепельным кандибобером и глубоким декольте в голубом халате из синтетической ткани. Неожиданно она принялась оттопыривать ярко накрашенную нижнюю губу, обнажая розовую десну с мелкими редкими зубами, и, непременно сощурив взгляд в мою сторону, фыркать, словно тягловая кобыла. Впервые услышав исходящий из нее звук, я оторопел и громко спросил у Яценко, оказавшегося рядом: «Не покусал ли ее кто?» Эмма Павловна, ожидая совершенно иной реакции, нервно захлопнула за собой дверь с табличкой «Кладовая».

Арсений задумчиво посмотрел вслед скрывшемуся кандибоберу и ничего не сказал. Во время обеда, с остервенением кромсая тупым столовым ножом неподдающийся шницель, он вдруг продолжил тему:
– Она не просто дура…
Я слышал, как нож скрипел по тарелке, и по моей спине забегали мурашки.
– Там есть еще что-то… – продолжил Яценко.
– Что? – спросил я.
Кусок шницеля наконец отделился от коричневой подошвы и отправился в рот. Арсений активно заработал челюстями, дальнейших разъяснений не последовало.

Я пытался повторить ее фырканье дома перед зеркалом, но ничего не получалось. Выходило смешно и никак не презрительно. Наверное, нужно еще что-то, но было непонятно, что. Если щуриться, то вокруг носа собирались морщины, и выходило еще смешнее. «Ну, баба, – рассуждал я, – ну, дура. Нарвется, обязательно нарвется». Однако Путырская не утихала, а принялась устраивать громкие скандалы. Пепельный кандибобер в тот день вырос за спиной Готовского, у которого случился легкий рецидив. Паша взял на себя распространение марок «Добровольного Общества Спасения на Водах», и Путырская запричитала: «Как не стыдно! Государство тебя выучило! Тебя выкормило! А ты не хочешь ему помогать!»

Весь отдел, покорно уплативший добровольно-принудительную дань, в традиционном молчании следил за развитием ситуации. Мне казалось, что они вовсе не на моей стороне. А я ведь твердо решил марки не покупать. «Ни за что, – сообщил я в курилке. – Пусть они все застрелятся, а я не буду. Дело не в этих копейках, а в принципе!» Это был митинг, демонстрация, настоящее геройство. По-другому протестовать не получалось, хоть очень чесалось. Я сжал побелевшие от негодования руки в кулаки (все равно в карманах не видно) и, глядя в пол, вернулся за рабочий стол. Кладовщица распалилась еще сильнее, перешла на ультразвук, постреливая глазами на дверь с надписью «Старший мастер» в надежде, что начальство оценит ее общественно-политический порыв.

Самый простой способ успокоиться слесарю контрольно-измерительной аппаратуры – зачищать напильником медное жало паяльника. Я работал методично, аккуратно и сосредоточенно, ничего не слыша и не замечая.Путырская ходила вдоль огромного во всю стену окна и кипела. Казалось, что она вот-вот остынет, закроется в кладовой и примется раскладывать пасьянсы замусоленной карточной колодой, но пепельно-фиолетовый кандибобер продолжал трястись. Она остановилась у стола Яценко, наклонившись так, что грудь практически вывалилась из декольте. Обычно этот приём у нее срабатывал.
– Я эту нацию ненавижу! – В нос Яценко ударил приторно-сладкий запах пудры.
– Все люди, как люди, а он… – Эмма стрельнула глазами в мою сторону и фыркнула. Арсений почувствовал капельки слюны на своей щеке.
– Ракитский же не еврей, – совсем натурально удивился он.
Нижняя губа у Путырской отвисла, глаза стали темными, потом светлыми и опять темными. Она посмотрела на меня, словно увидела в первый раз.
– И никогда не был евреем, – продолжил Арсений. – Можешь мне поверить!
– А мать его кто? – зашипела Эмма.
– Мать его полька. Отец наполовину хохол, наполовину русский. Бульбаш, значит.
– Да, – встрепенулся дремавший за соседним столом Готовский. – У меня тоже отец с Чернигова, а бабка хоть из Турции, мне плювать: тогда Турция ни в какие наты не входила…
Эмма посмотрела на Готовского так, что Паша принялся отряхивать плечи от несуществующей перхоти.
– Нет, – снова зашептал Арсений. – Бабки его обе умерли, а один дед жив, еле ходит, но жив.

Эмма закрыла рот рукой.В глазах ее мелькала сложная гамма чувств – от раскаяния и разочарования, до полного недоверия.
– Ракитский! – позвал меня Яценко. – Слышь, Ракитский!
Путырская смотрела умоляющим взглядом, но Арсений, не обращая внимания, продолжал звать. Нижняя губа ее дрожала крупной дрожью.
– Как деда зовут?
– Чего? – повернулся я к Яценко. – Ты меня звал?
Эмма присела на корточки, наклонив голову так, что кандибобер полностью скрылся под столом. Арсений сделал жест рукой, увидев, что я собираюсь подойти.
– Как твоего деда зовут?
Путырская ударила Яценко кулаком по ноге. Арсений посмотрел под стол и наступил на ее руку ботинком.
– Зачем тебе? – поинтересовался я.
– Ты можешь ответить, когда спрашивают?

Яценко перенес тяжесть тела на одну ногу, и лицо Путырской сделалось под цвет кандибобера – пепельно-фиолетовым. «Пусти ты! – извивалась она. – Пусти, сволочь!» И принялась колотить его кулаком. «Тихо мне», – грозно шепнул под стол Арсений и еще больше надавил каблуком.
– Лазарь, – ответил я, – Лазарь Бениционович.
– Со мной служил один Лазарчук, старшина был, – снова подал голос Готовский. – Его все Лазарем звали. Так он был из Хмельницкой области…
Я снова принялся за напильник.
– А фамилия его как была? – спросил Арсений.
– Лазарчук! – с готовностью ответил Готовский.
Эмма наконец выдернула руку.
– Поляк он, – тихо и угрожающе повторил Яценко, глядя на её медленно опухающую ладонь.
– Из Хмельницка точно мог быть поляк, – авторитетно подтвердил Готовский.
– В профком на тебя напишу! – завизжала Путырская. – В суд подам, будешь всю жизнь за травму платить!
Она снова хлопнула дверью кладовой и заперлась на ключ, провернув его два раза для верности.
– Зря она не верит, – проводил ее взглядом Паша и подошел к Яценко. Но тот уже ссутулился и взял в руку паяльник…