Честь оказана

Эту историю рассказал Алик Финкельштейн, вместе с которым я работал на фурнитурном заводе. Я был токарем, Алик же обслуживал «механическую пилу» – такой специальный станок, который распиливал длинные металлические болванки на несколько частей, мы их потом растачивали на токарных станках под нужные размеры. Работа на пиле считалась неквалифицированной, но у Алика было высшее физкультурное образование, так что его все устраивало.

Меня токарной работой сильно не загружали, так как боялись, что наделаю брака, и я часто приходил к Алику поболтать, точнее послушать: Финкельштейн был великолепным рассказчиком. Он зажимал в гидравлические тиски покрытый ржавчиной кусок углеродистой стали, устанавливал на глазок режимы и включал пилу, которая, делая поступательные движения, с противным звуком вгрызалась в болванку. Процесс обильно поливался из специальной трубки смазывающе-охлаждающей жидкостью. Запашок был еще тот, Алик отходил в сторону, доставал из кармана засаленной рабочей куртки сигареты «Орбита», мы закуривали и разговаривали.

У него было много знакомых спортсменов, некоторые стали тренерами и часто бывали за границей. Алик с ними иногда выпивал и пересказывал услышанные сплетни и байки. Он умудрился даже пересказать фильм «Крестный отец», который не смотрел. Когда появились первые видеомагнитофоны, я купил кассету с сагой о семействе Корлеоне и был поражён, насколько Финкельштейн оказался точен! Конечно, эмоциональный накал в большинстве сцен сильно отличался от пересказа, но куча мелких деталей, упомянутых Аликом, удивительно совпадала с происходящим на экране.

Это было время после Московской Олимпиады, которую бойкотировали из-за ввода советских войск в Афганистан. Идеологическая борьба между коммунистами и капиталистами обострилась настолько, что цена на американские джинсы – предмет всеобщего вожделения – на чёрном рынке стала непомерной. Основным источником информации оставались западные радиостанции, потому что по всем трем советским телеканалам показывали битву за урожай и Леонида Ильича в разных интерпретациях. Конечно, не так, как в журнале «Корея» показывают товарища Ким Ир Сена, но все равно тошнило.

А по западным радиостанциям крутили популярную музыку и говорили, что американские законодатели приняли поправку Джексона-Вэника и она работает. И евреи, которые захотят выехать из Советского Союза в Израиль, получат всестороннюю американскую поддержку. Западные радиостанции тогда много времени уделяли еврейскому вопросу. Я слушал их постоянно – приёмник «Океан», настроенный на «Голос Америки», дома практически не выключался. Алик не слушал, что-то схватывал на лету и бежал по своим делам дальше.

После очередного отрывка из «Крестного отца» или истории, как наша женская сборная по гандболу ночью по простыням спускалась к итальянским ватерполистам, я пересказывал Финкильштейну прослушанный перед сменой обзор американских газет. Алик склонился над станком, заменяя лопнувшее ножовочное полотно. Неожиданно он выпрямился.
– Как, ты говоришь, фамилия сенатора?
– Рибиков, – повторил я.
Он больше ничего не сказал, дожал гайки и запустил станок. Пила снова противно заскрежетала. Алик убедился, что все в порядке, отошел и достал очередную сигарету.
– Рибиков, значит, – произнес он.
– Рибиков, – еще раз подтвердил я.
– Когда-то в семидесятых, – продолжил Алик после не большой паузы, – в Москву на переговоры приехал сенатор Рибиков. Он хотел добиться, чтобы несколько семей «отказников» все-таки отпустили. Он был влиятельный человек, от его позиции много чего зависело в американо-советской торговле.
– Да, – закивал я головой, – глава комитета по финансам…
– И авторитетный, – продолжил Алик. – Во время тех переговоров в Москве сенатор Рибиков изъявил желание посетить место, где родились его отец с матерью. «Совки», отчаянно нуждавшиеся в кредитах и передовых технологиях, дали согласие. Рибиков полетел к нам в Минск и встретился с правившим тогда Белоруссией Машеровым. Даже в газете «Советская Белоруссия» напечатали фотографию Машерова с Рибиковым.
Алик посмотрел на меня.
– Нет, не помню, – отрицательно замотал я головой.
– Ну и не надо.

Он повертел сигарету пальцами и спрятал обратно в пачку.
– Лучшие люди из КГБ и МВД пробовали искать дом его родителей, но времени было мало: Рибиков прибывал следующим утром. Пока он о чем-то переговаривался с Машеровым, колхозники судорожно наводили марафет на покосившиеся коровники. Наши сильно боялись ударить лицом в грязь: это ведь не делегация из братского Мозамбика, которая все вытерпит, которую ничем не проймешь – они сами только с пальмы слезли. А вдруг Рибикову что-нибудь не понравится и важные переговоры будут сорваны? И сенатора повезли по более-менее приличной дороге с не самыми ужасными строениями по обочинам. Машины долго кружили в поисках родительского гнезда, но никак не могли его найти. Разочарованный Рибиков собрался возвращаться, но один из сопровождавших его милиционеров неожиданно сказал, что точно знает, где это место. Снова захлопали дверцы лимузинов, засверкали мигалки, и через полчаса эскорт затормозил перед огромной лужей, перекрывающей подъезд к дому, на котором была установлена мемориальная доска. При взгляде на нее у Рибикова на глаза навернулись слезы умиления. Он зашлепал напрямик по грязи, держа в руке букет цветов. Следом прыгал, смешно задирая ноги, переводчик. Он догнал сенатора в тот момент, когда Рибиков собрался возложить цветы, и что-то торопливо зашептал ему на ухо. Выражение лица сенатора тут же стало холодным, а губы вытянулись в жесткую линию. На мемориальной доске было написано, что «в этом доме родился выдающийся советский разведчик-нелегал Лев Маневич».
– Ходили слухи, что московские власти, чтобы загладить случившийся с Рибиковым конфуз, отпустили тогда в Израиль две еврейские семьи, давно сидевшие в отказе, – закончил свой рассказ Алик, – а отличившегося милицейского полковника перевели во вневедомственную охрану.