Пушкин и евреи

В 1795 году в результате Третьего раздела Польши Российская империя стала страной с самым большим в мире еврейским населением. В 1799 году родился Александр Сергеевич Пушкин. Неудивительно, что еврейская тема в истории русской литературы, по большому счету, начинается именно с него.

Самый ранний автограф Пушкина, в котором упоминается слово «еврей», относится к 1815 году. Тогда 16-летний лицеист записал в дневник текст сатирической кантаты Дмитрия Васильевича Дашковского «Венчанье Шутовского», под этим именем был выведен князь Александр Александрович Шаховской. В кантате есть такие слова:

«Еврей мой» – это Лев Николаевич Невахович (Иегуда Лейббен-Ноах) – крупный торговец, масон, писатель, переводчик. В 1810 году он жил в доме Шаховского и был его «консультантом по еврейской словесности» при написании пьесы «Дебора, или Торжество веры». Если точнее, то он написал часть пьесы прозой, а Шаховской переложил эти сцены стихами.

Ко времени кишиневской ссылки Пушкина относится его первая поэзия, в которой звучат еврейские мотивы. Можно даже сказать – мотивы еврейки. Стихотворения были откровенно фривольными, не имеющими шанса быть напечатанными при жизни поэта, и все они имели касательство к одной и той же женщине:

Ту, которой посвящено это стихотворение, звали не Ревекка. Но это еще полбеды. Она даже не была еврейкой. Ее звали Мария Егоровна Эйхфельдт. Фамилия, хоть и похожа на еврейскую, на самом деле немецкая. И это фамилия мужа, обер-берггауптмана Ивана Ивановича Эйхфельдта. Вот что писал о нем генерал-майор и публицист Иван Липранди: «Он был в полном смысле ученый немец, флегматик, равнодушный ко всему и к самой жене своей. Он придерживался одного лишь пунша». Девичья фамилия Марии Егоровны была Милло, ее отец Иордаки Енаки Милло был этническим греком.

«Еврейкой» Марию Эйхфельдт прозвал Пушкин в честь героини модного, только что вышедшего в свет романа Вальтера Скотта «Айвенго». В романе героиня описывается в традиционном для эпохи романтизма стиле: «Глаза блестели, тонкие брови выгибались горделивой дугой, белые зубы сверкали, как жемчуг, а густые черные косы рассыпались по груди и плечам… Клянусь лысиной Авраама, – сказал принц Джон, – эта еврейка – образец тех чар и совершенств, что сводили с ума мудрейшего из царей».

Кроме Пушкина, в «Ревекку» был влюблен сдружившийся с поэтом коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев. Ему посвящены несколько стихотворений Пушкина, а также скандальная поэма «Гавриилиада». Некоторые пушкиноведы полагают, что и за образом героини поэмы Марии, кроме очевидного прототипа, можно усмотреть намек и на другую Марию – Эйхфельдт. Еще один признак – «Гавриилиада» написала в том же, 1821 году:

Судя по тому, что именно Алексеев в Кишиневе ввел Пушкина в местное общество, поэт вряд ли стал бы перебегать ему дорогу. Так что отношения 23-летней Марии и 22-летнего Александра Сергеевича (возраст на момент написания «Гавриилиады») были, вероятнее всего, платоническими. И вот вам подтверждение. Пять лет спустя Пушкин писал Алексееву из Пскова: «Твой почерк, опрятный и чопорный, кишиневские звуки, берег Быка, еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга». Судя по тому, в каком времени стоит глагол «орогатить» – да, платонические отношения. «Мечты, мечты, где ваша сладость».

И если об отдельно взятых жителях Кишинева у Пушкина остались самые лучшие воспоминания, в целом от города он был явно не в восторге. В 1823 году известный российский мемуарист Филипп Вигель приглашает Пушкина, к тому времени перебравшегося в Одессу, в гости в Кишинев. И получает в ответ слегка проникнутые иронией стихотворные строки:

То, что в этом стихотворении употреблено слово «жид», не является признаком антисемитизма. В 1820–1840-е годы оно употреблялось в литературном языке даже чаще, чем «еврей», и не являлось настолько оскорбительным, каким оно стало позже. Скорее «еврей» было более официальным, а «жид» – более простонародным. Когда Пушкин готовил к публикации «Братьев-разбойников», он опасался, что цензура выкинет из текста слова «жид», «харчевня» и «поп». В результате не прошел цензуру только «поп».

В разных текстах Пушкина оба слова («жид» и «евреи») встречаются примерно с одинаковой частотой. А в трагедии «Скупой рыцарь», написанной в Болдинскую осень 1830 года, молодой рыцарь Альбер обращается к ростовщику так:

В книге литературоведа Дмитрия Благого «Творческий путь Пушкина» мы находим такие строки: «По настойчивому свидетельству современников, замысел пушкинской пьесы был подсказан обстоятельствами личной жизни поэта – широко известной, бывшей притчей во языцех скупостью его отца, Сергея Львовича, и очень трудным положением, в котором он, в связи с этим, в свои молодые годы находился». А был ли прототип у ростовщика Соломона (кстати, у Вальтера Скотта в «Айвенго» отец Ревекки тоже был ростовщиком)? Цыганка-певица Танюша спустя 40 лет после смерти Пушкина вспоминала: «Сбежались подруги, и стал нас Пушкин потчевать: на лежанке сидит, на коленях тарелка с блинами – смешной такой, ест да похваливает: “Нигде таких вкусных блинов не едал!”, шампанское разливает по стаканам... Только в это время в приходе к вечерне зазвонили. Он как схватится с лежанки: “Ахти мне, кричит, радость моя, из-за тебя забыл, что меня жид-кредитор ждет!”». Как видите, у солнца российской словесности были свои счеты с еврейскими банкирами.

Той самой осенью в Болдино Пушкин читал второй том «Истории русского народа» Николая Полевого и делал заметки к нему. Одна из них напрямую связана с ростовщичеством: «Странно, почему отдача от барыша всюду, до знаменитого Бентама, первого защитника процентов, считалась грехом и неправедным нажитком? Это изъясняется, если не ошибаюсь, сущностью дела и соображением нравов каждого первобытного народа. Труд капитала не поставлялся ни во что; требовался личный труд, и деньги притом не считались товаром. В Средние времена еще более обесславило проценты то, что жиды занимались ими преимущественно. Таких предрассудков всегда и везде найдем довольно».

А несколькими годами ранее, в гостях у Ксенофонта Полевого, брата автора «Истории русского народа», Пушкин поделился замыслом произведения, вероятно, поэмы о Вечном жиде. «В хижине еврея умирает дитя. Среди плача человек говорит матери: “Не плачь. Не смерть, а жизнь ужасна. Я странствующий жид”. На его глазах умирает 120-летний старец. Это на него произвело большее впечатление, чем падение Римской империи» (из дневника Франтишека Малевского). К сожалению, Пушкин успел написать только самое начало поэмы о Вечном жиде:

Еще один неосуществленный замысел Пушкина – перевод библейской книги Иова на русский язык. Двенадцатого октября 1832 года переводчик и археограф Петр Киреевский писал поэту Николая Языкову, что «Пушкин учится по-еврейски с намерением переводить Иова». А еще 16 марта, как оказалось, Пушкин занес в свою записную книжку алфавит иврита, произношение древнееврейских букв (то на английском, то на русском) и буквы других алфавитов, которые произошли из иврита. Увы, доподлинно неизвестно, насколько Александру Сергеевичу удалось продвинуться в изучении иврита. Вероятно, он даже не подозревал, что подаренное ему при отъезде из Одессы Елизаветой Воронцовой кольцо-печатка, которое он до конца жизни не снимал с руки, было украшено вовсе не тайной каббалистической надписью, как все полагали, а вполне банальным текстом на иврите: «Симха, сын почетного рабби Иосифа, да будет благословенна его память».