Еврей советского завода

Рабочий класс меня поразил в самое сердце, навсегда оставив там неизгладимый след. В моей биографии были целых десять лет рабочего стажа на минских заводах. Именно в качестве рабочего, слесаря и токаря. Эти люди никоим образом не были похожи на тех, кого показывали по телевизору, о которых писали книги и снимали кинофильмы. Они были разные: пьющие и истинно верующие, бабники и депутаты Верховного совета, картежники и старые девы… Единственное, что их объединяло, – они были живые и настоящие.

Зверьков был у начальника цеха, где выбивал себе премиальные, случайно увидел ведомость, в которой вместо «Макс Гольдшмит» было написано «Мордехай», и вернулся в «координаторскую» в сильном возбуждении.

– Мордух! – удивлялся он, и на шее у него негодующе пульсировала синяя жилка. – Мордух!

Макс Наумович Гольдшмит руководил бригадой слесарей-инструментальщиков на Минском экспериментально-фурнитурном заводе. У него была глупая дочь, заканчивающая финансовый техникум, которой он усиленно искал мужа. Для этого Макс принял в бригаду двух молодых парней и в конце концов одного из них, Диму Тайца, таки уговорил. Детали этой сделки обнародованы не были, но, судя по всему, Дима не пожалел. После женитьбы стал быстро набирать вес, и вскоре начал лосниться и блестеть. Через год родилась двойня, и тесть назначил Тайца своим заместителем. «В небе реет “мессершмитт”, в нем Дима Тайц и Макс Гольдшмит», – шутили подчиненные слесари за их широкими спинами.

Макс вошел в «координаторскую» (участку координатно-расточных станков было выделено в инструментальном цехе отдельное помещение) и, как обычно, остановился в дверях.

– Добрый денек! – Гольдшмит приложил руку к черной кепке, блестевшей металлической пылью.

Зверьков сосредоточенно рассматривал токарный резец в увеличительное стекло и делал вид, что ничего не слышит.

– Здрав-ствуй-те! – громко повторил Гольдшмит, подойдя вплотную к Зверькову.

– Ты чего? – взвился он. – Думаешь, вам всё можно? Всё время над людьми издеваться можно?

– Саня… – тон Макса был ласковым и примирительным. Платиновые брови выгнулись арками, двойной подбородок уверенно растекался по груди, а брюхо слегка колыхалось от готового вырваться наружу смеха.

– Мордух!

По лицу Макса побежала тень. Оно стало жестким, в глазах появились колючки, брови выровнялись и съехали к переносице. Однако тон не изменился и остался таким же ласковым. Правда, впечатление уже он производил совершенно другое, словно тихо-тихо мурлычет кошка, незаметно готовясь к прыжку:

– Саня, – повторил Гольдшмит, – ты когда «каблуки» сделаешь?

Зверьков мученически посмотрел в потолок. К формам он еще не приступал, хоть должен был сделать до конца недели, и решил, что самая лучшая оборона – это наступление, и пошел во фланговую атаку.

– Я вот не знаю, как тебя сейчас называть: Макс или Мордух? Как правильно, а?

Гольдшмит некоторое время раздумывал над ответом.

– Мордух? – продолжил наседать Зверьков, и широкие губы его сложились в презрительную улыбку.

– Саня, – холодно отозвался бригадир. – Ты как хочешь называй, но «каблуки» сдай.

– Почему вы все такие одинаковые? – спросил Зверьков с нажимом на «вы», чтобы не осталось никаких сомнений, кто имеется в виду.

Однако Гольдшмит был не из простых.

– Вы? – тут же переспросил он.

– Вы, – подтвердил Зверьков и собрал на лбу гармошку морщин. – Вы!

Для большей убедительности он указал на Макса пальцем с синим ногтем.

– Мы? – удивился Макс и с деланным испугом оглянулся по сторонам, ища, кто может быть еще, кроме них, в этом помещении.

– Да! – немедленно закипел Зверьков. – Мордухи, срули, янкели, мойши, абрамчики. Не знаю уже, как вас там еще называть… Не имена, а собачьи клички! Когда вы уже наконец…

– Вспомнил! – внезапно Гольдшмит прервал обличительный фонтан Зверькова. – Вспомнил!

В Зверькове неожиданно проснулся интерес. Он выдохнул набранный в легкие воздух, отчего значительно уменьшился в размерах, и полез в рабочий стол за сигаретой.

– Я в армии три года служил, – продолжил Макс, вытаскивая из кармана зажигалку и протягивая ее Зверькову. Сам Гольдшмит курить давно бросил, но хитрую немецкую зажигалку, подарок супруги, всегда носил с собой. – Это сейчас два года служат, а мы три служили. У нас парень был, он еще в учебке сказал, что восьмимесячным родился. Так его все оставшиеся три года до дембеля звали недоносок. Никто ни разу по имени так и не назвал. Все звали – и рядовые, и офицеры.

Зверьков громко захохотал. Дверь «координаторской» открылась, и в проеме появилось испуганное лицо Димы Тайца.

– Так я сегодня вспомнил.

Зверьков продолжал улыбаться.

– Его Саня звали.

Улыбка на лице Зверькова мгновенно исчезла, и он хмуро посмотрел на Макса, но Гольдшмит, не давая оппоненту раскрыть рта, продолжил всё также ласково, но твердо: