Нобелевка за книги о евреях

Нобелевский лауреат по литературе Светлана Алексиевич сама себя называет «человеком-ухом», творящим в «жанре человеческих голосов»: в ее книгах реальные люди рассказывают о главных событиях их жизни – войне, Советском Союзе, перестроечном времени. И, конечно, среди тысяч человеческих судеб отчетливо прослеживаются и еврейские. Читая их, со страхом думаешь, что это не художественный вымысел, а правда, увиденная и испытанная когда-то человеком.

Вчера в Стокгольме было объявлено имя нового лауреата Нобелевской премии по литературе, и 10 декабря золотую медаль из рук короля Швеции получит пишущая по-русски писательница из Белоруссии Светлана Алексиевич. Премия присуждена с официальной формулировкой за «полифонические произведения, за памятник страданиям и мужеству в наше время». Сразу после объявления результатов Алексиевич скажет: «Стать лауреатом – это огромное событие. Это было совершенно неожиданное, почти тревожащее чувство. Я думаю о великих русских писателях, таких как Борис Пастернак».

Пастернак, как известно, от Нобелевской премии, присужденной ему за роман «Доктор Живаго», отказался. На его родине роман был признан антисоветским и опубликован в Италии. 23 октября 1958 года, в день уведомления о присуждении премии, Президиум ЦК КПСС принял постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», и началась открытая травля писателя. Из репертуаров театров удалили пьесы, переводчиком которых он являлся, его исключили из Союза писателей, потребовали лишить советского гражданства. Под этим гнетом им и было принято решение об отказе от Нобелевской премии в обмен на возможность остаться гражданином СССР. Пережитое им за эти несколько дней привело к его смерти в 1960 году. Такие были времена.

Об этих временах и книги Алексиевич. Она пишет «не придумывая», основываясь на документальных материалах архивов, воспоминаниях людей, складывая их «из тысячи голосов, судеб, кусочков быта и бытия». Так, «У войны не женское лицо» – это рассказы женщин, воевавших на фронтах Великой Отечественной войны в Советской армии. В «Последних свидетелях» отражены воспоминания о войне, увиденные детскими глазами. Войну в Афганистане она отобразила в «Цинковых мальчиках». Названия «Чернобыльская молитва», «Зачарованные смертью», «Время секонд-хенд» говорят сами за себя.

Набор ее первой книги «Я уехал из деревни» (монологи людей, покинувших родные места) рассыпали уже практически готовой к выходу в типографии, обвинив в антиправительственных и антипартийных взглядах. Позднее два года лежала в издательстве и не печаталась книга «У войны не женское лицо», и Алексиевич вновь была обвинена в развенчании героического образа советской женщины. А в 1992 году в Минске был организован политический суд над ней и ее книгой «Цинковые мальчики». В одном из выступлений она вспоминала, что там она увидела мать одного погибшего солдата, историю которого записала в книге. «Первый раз мы с ней встретились у гроба ее сына, это был единственный ее сын, она вырастила его сама. В безумии она билась головой о цинковый гроб и шептала: “Кто там? Ты ли там, сынок? Гроб такой маленький, а ты у меня был большой. Кто там?” Увидев меня, она закричала: “Расскажи всю правду! Взяли в армию. Он – столяр, дачи генералам ремонтировал. Его даже стрелять не научили. Отправили на войну – и там убили в первый месяц”. В суде я ее спросила: “Что вы здесь делаете? Я написала правду”. – “А мне не нужна твоя правда! Мне нужен сын-герой”».

Читая многие из этих историй, со страхом думаешь, что это не художественный вымысел, а правда, рассказанная человеком, увиденное, осязаемое, испытанное, сделанное им когда-то. В них спокойствие и отсутствие угрызений совести за донос на родного брата в 1937 году. Непонятная нам радость человека при возвращении ему партбилета на фоне ареста его жены. Циничные высказывания, найденные в архивах переписок людей, управлявших страной столетие назад, которые даже не поддаются интерпретации. Их не хочется даже пересказывать, хочется просто вычеркнуть из истории. Но они есть, и они отражены на страницах ее книг: «После перестройки все ждали, когда откроют архивы. Их открыли. Мы узнали историю, которую от нас скрывали…» «Москва буквально умирает от голода» (профессор Кузнецов – Троцкому). «Это не голод. Когда Тит брал Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем” (Троцкий, 1919)». (Из книги «Время секонд-хенд».)

Конечно же, среди тысяч человеческих судеб прослеживаются и еврейские, в которых читаются порядочность, смелость и самоотверженность, боль и смерть. «Вернулись с мамой к себе в Витебск. Дом наш был разбит, но бабушка нас ждала... Приютила нас всех еврейская семья – двое очень больных и очень добрых стариков. Мы всё время боялись за них, потому что в городе везде развешивали объявления о том, что евреи должны явиться в гетто, мы просили, чтобы они никуда не выходили из дома. Однажды нас не было... Я с сестрой где-то играла, а мама тоже куда-то ушла... И бабушка... Когда вернулись, обнаружили записочку, что хозяева ушли в гетто, потому что боятся за нас, нам надо жить, а они – старые. По городу развесили приказы: русские должны сдавать евреев в гетто, если знают, где они скрываются. Иначе тоже – расстрел. Прочитали эту записочку и побежали с сестрой к Двине. Моста в том месте не было, в гетто людей перевозили на лодках. Берег оцепили немцы. На наших глазах загружали лодки стариками, детьми, на катере дотаскивали до середины реки и лодку опрокидывали. Мы искали, наших стариков не было. Видели, как села в лодку семья – муж, жена и двое детей. Когда лодку перевернули, взрослые сразу пошли ко дну, а дети всё время всплывали. Фашисты, смеясь, били их веслами. Они ударят их в одном месте – те всплывают в другом. Догоняют и снова бьют. А они не тонули, как мячики... Стояла такая тишина, а может, у меня заложило уши, и мне казалось, что было тихо, всё замерло. Вдруг среди этой тишины раздался смех... Какой-то молодой, утробный смех... Рядом стояли молодые немцы, наблюдая всё это, они смеялись. Я не помню, как пришли мы с сестрой домой, как я ее дотащила. Тогда, видно, очень быстро взрослели дети, ей было три года, она всё понимала, она молчала и не плакала». («Последние свидетели».)

Или еще, в рассказе «Исповедь еврея-партизана». «Однажды гетто притихло, как перед погромом. Хотя не раздалось ни одного выстрела. В тот день не стреляли… Машины… много машин… Из машин выгружались дети в хороших костюмчиках и ботиночках, женщины в белых передниках, мужчины с дорогими чемоданами. Шикарные были чемоданы! Все говорили по-немецки. Конвоиры и охранники растерялись, особенно полицаи, они не кричали, никого не били дубинками, не спускали с поводков рычащих собак. Спектакль… театр… Это было похоже на спектакль… В этот же день мы узнали, что это привезли евреев из Европы. Их стали звать “гамбургские” евреи, потому что большинство из них прибыло из Гамбурга. Они были дисциплинированные, послушные. Не хитрили, не обманывали охрану, не прятались в тайниках… они были обречены… На нас они смотрели свысока. Мы бедные, плохо одетые. Мы другие… не говорили по-немецки… Всех их расстреляли. Десятки тысяч “гамбургских” евреев…»

Тот же герой вспоминает, как солдаты СС, смеясь, бросали в ямы, в которых закапывали живых еврейских детей, конфеты... Больно даже представлять эту жестокость, но это лишь малая шокирующая откровенность. Врагами в рассказе были не только солдаты СС, но и окружавшие героя люди, менявшие на золото мел под видом муки, соседи, пророчащие им смерть, партизаны, насилующие и убивающие еврейских девушек. Рассказ одного человека, вмещающий сотни аналогичных судеб еврейского народа тех лет.

Но творчество Алексиевич – эта не одна сплошная трагедия. «Чудный олень вечной охоты» – книга рассказов о любви, мечтах, жизни и счастье – разном и одновременно одинаковом. Ее творчество воспринимается неоднозначно, а сама Алексиевич признается, что если Флобер говорил о себе «человек-перо», то она – «человек-ухо». Но в этой неоднозначности, когда одно событие по-разному трактуется и откликается в судьбах разных людей, заключена история, хроника жизни, которую она ведет. И эта хроника продолжается.