Ни туда – ни следа

Поволжье спасло многих евреев от нацистских лагерей. Эти и другие «Несколько историй» в только что изданной повести Михаила Калужского.

В названии повести Михаила Калужского «Несколько историй» – загадка этой книги, но в нём же и разгадка. Вообще-то, мы видим фрагмент жизни лишь одного человека – книжного дизайнера и переводчика Шмелина. Но это москвич с израильским гражданством, переезжающий в Берлин. То есть географических точек как минимум три: Москва, Израиль, центр Европы. А еще несколько отрезков-эпох: ведь, например, у Второй мировой войны – своя история, а у Первой – своя, и обе они появляются в повести.

Игра слов «история – история» роднит книгу «Несколько историй» с эссеистикой Кирилла Кобрина, для которого подобное сопоставление – ключевое. Да и в целом Кирилл Кобрин – писатель, к творчеству и идеям которого повесть Михаила Калужского ближе всего. Во-первых, есть общая география – в частности, Чехия. Она важна как для писательской биографии Кирилла Кобрина, так и для литературной истории Шмелина, героя «Нескольких историй». Шмелин – единственный в мире переводчик на русский язык с ружнецкого: «Говорившие на ружнецком учителя, священники и торговцы из пяти посёлков в Бескидских горах, самым большим из которых был Ружнице, провозгласили создание независимой республики в ноябре 1918 года. Появление нового государства было не замечено никем, возможно, даже большинством жителей этих деревень. Через четыре дня после провозглашения независимости территория, где понимали ружнецкий, язык или диалект, была поделена между Польшей и Чехословакией».

Но для Кирилла Кобрина и Михаила Калужского важно еще и в принципе уловить некий общий европейский контекст, контекст культуры модерна. Определить состояние мира сейчас – вот художественная задача, которую ставит перед собой Михаил Калужский. Его повесть можно сопоставить и с «Фокусом» Марии Степановой – тоже повестью, вышедшей отдельной книгой, о россиянке, живущей в Германии. В этом же контексте, кстати, и недавно вышедший роман Майкла Каннингема «День». И Михаил Калужский, и Майкл Каннингем рефлексируют над эпидемией ковида и мировым локдауном, которые оказываются важны не столько как грандиозное общественное событие, сколько как нечто, бесповоротно меняющее личные и семейные судьбы.

Итак, повесть «Несколько историй» начинается в 2019 году, когда израильтянин-москвич Шмелин встречается в поезде с немкой-москвичкой Мариной. Ему 53 года, ей – 44, оба они гуманитарии, занимающиеся сходными темами, оба в разводе, и одного разговора достаточно, чтобы понять – между ними любовь с первого взгляда. Герои съезжаются в Берлине, вскоре женятся и покупают квартиру – для этого Шмелину достаточно продать кое-что из своей московской недвижимости, а ещё кое-что остается на сдачу. К тому же Шмелин вскоре выигрывает грант для своих переводов с ружнецкого, а Марина работает над наследием Питера Сонди – теоретика литературы, друга Вальтера Беньямина и Пауля Целана. Словом, перед нами умные, интеллигентные и очень благополучные люди. Однако это подчёркнутое благополучие лишь оттеняет атмосферу тревоги и меланхолии, которой пропитана книга.

Герои Михаила Калужского – заложники истории или, точнее, нескольких историй. Марина и Шмелин существуют в буквальном безвременье – эпохальном провале между двадцатым и двадцать первым веком. Фукуямовский конец истории, казалось бы, произошёл. Но уже понятно, что произошёл отнюдь не бесповоротно: события прошлого столетия с его войнами, революциями и геноцидом ещё не отрефлексированы. И наступает новый передел мира, пугающая неизвестность. Кризис среднего возраста миновал героев, у них наступила вторая молодость, но само время вокруг них переживет мучительный разлом – связь времён порвалась совершенно в буквальном смысле. И эпидемия ковида здесь оказывается не знаком наступления нового, а последним глотком безмятежности, затишьем перед бурей. Герои думают, что перед ними событие, а на самом деле – это последний виток блаженной бессобытийности. Недаром в повести Михаила Калужского, в отличие от упомянутого выше романа Майкла Каннингема, никто не заболел новым вирусом и тем более не умер от него. Все только нарушают карантин и веселятся на запретных вечеринках.

Берлин, где живут герои – город пустот, столица исчезнувших вокзалов. В этой оптике лакуны зияния оказываются более честными свидетельствами истории, чем статуи и музеи, именно они – летопись Германий: «Выросшего в городе с единственным, хотя и несоразмерно большим вокзалом, Шмелина завораживало, что Берлин оказался столицей вокзалов исчезнувших. Гигантский Центральный был построен совсем недавно на месте разбомбленного и окончательно снесённого в пятидесятые Лертского. Полуразрушенный Гёрлицкий пытались восстановить, но реконструкции помешала Стена, и его снесли в семидесятые. Теперь на его месте были бассейн и парк, самое популярное место берлинской наркоторговли. Гамбургский вокзал ещё в начале ХХ века превратили в музей: когда-то – транспорта, теперь – современного искусства. Штеттинский власти социалистической Германии переименовали в Северный и потом закрыли».

Среди эфемерных пространств города-призрака напоминания о Холокосте кажутся единственно материальными: «…очень много квадратных кусочков бронзы на брусчатке тротуаров, “штольперштайне”, “камней преткновения”. На этих бронзовых квадратиках были выбиты имена евреев, живших в домах рядом и не вернувшихся из концлагерей».

Повесть Михаила Калужского очень поэтична, и образ камня преткновения рифмуется в ней с метафорой другого камня, воплощающего память – янтаря, в буквальном смысле воплощающего сгущенное, остановившиеся время, застывший ход истории. «Янтарь» – так называется поэма ружнецкого поэта Хенрика Дудаша, которую переводит Шмелин, она рассказывает о торговых янтарных путях, которые пролегли через средневековую Европу. Но тот же Великий янтарный путь, путь истории, проходит и через Европу двадцатого века, и через российские города Поволжья, и через еврейскую судьбу семьи Шмелина.

«Часть его предков когда-то жила в Риге. Там родилась его бабушка, мать отца. Та бабушка любила янтарь, и в детстве, приезжая к ней, он с восторгом рассматривал бусы и кольца, пытаясь найти среди жёлтых и коричневых пузырей остатки насекомых. Бабушка жила в Минске, а янтарь привозила из Литвы, где проводила едва ли не каждое лето. В Риге она провела только несколько детских лет, до того, как её семью выселили из Риги вглубь России, на Волгу. В 1915 году, когда царская армия начала терпеть поражения, русские генералы решили, что евреи шпионят в пользу немцев. Депортация на Волгу, возможно, спасла эту часть семьи от рижского гетто – но не спасла от ГУЛАГа. Тридцать лет спустя, сразу после Второй мировой, родственники Шмелина проделали обратный путь на запад, практически в те же места, откуда семья в конце XIX века перебралась в Ригу».

Михаил Калужский. Несколько историй. Тель-Авив, издательство книжного магазина «Бабель», 2024