Блокада и синагога

В годы блокады среди ленинградцев существовала примета: там, где евреи, во время бомбежек будет безопасно. Это ничем не объяснимое суеверие многим помогало выжить. Укрывались в стенах Хоральной синагоги, в подвалах и парадных близлежащих домов: евреи всегда выменивали себе жилье неподалеку от синагоги.

Просматриваемая как на ладони с Пулковских высот, за долгие месяцы обстрелов и бомбежек Большая Хоральная синагога почти не пострадала. Как-то раз упавший на крышу снаряд скатился во двор, но не взорвался. Еще один попал в деревянный мост в двухстах метрах от синагоги, где находился подплав, — мост взорвался, подплав уцелел. И даже когда на него сбросили ящик с минами — попасть в него не удалось. Только однажды один из снарядов пробил купол синагоги. Уцелели все ценности и реликвии, удалось сохранить даже старые деревянные скамьи — пострадали лишь свитки Торы, изъеденные крысами.

Обо всем этом рассказывает реб Зуся Гуревич, габай Малой синагоги. Среди переживших блокаду прихожан он остался, наверное, единственный очевидец: кто-то уже умер, кто-то был слишком маленьким, чтобы что-то запомнить о том времени. Жизнь реба Зуси всегда была связана с Большой Хоральной синагогой — и до войны, и во время ее, и после: его семья была религиозной.

Когда началась блокада, Зусе Гуревичу было восемь лет. Квартира, где они жили, всего через один дом от синагоги, была полностью еврейская. Все шестнадцать человек ютились на кухне: там стояла плита, и можно было согреться. Одно маленькое окошко у потолка выходило во двор, окруженный стенами домов. Никакого мяса, молока, один маленький пайковый кусочек хлеба и вода — о соблюдении кашрута думать не приходилось. Маленький Зуся болел цингой, личико его было опухшее, и, закутанный в несколько слоев одежды, он походил на вполне упитанного мальчика — на улицу его одного не пускали, боялись, что украдут и съедят. Он и сам помнит, как одна женщина у них во дворе кормила человечиной своих детей; где она ее брала, никто не знал. Помнит, как однажды видел мужчину с женщиной, которые везли на санках большой фанерный ящик высотой в метр; из него торчали детские ручки и ножки, и несложно было догадаться, куда и зачем они его везли. Тогда это было в порядке вещей. 

«В то время помочь кому-то значило протянуть ему руку и умереть вместе с ним, — говорит реб Зуся. — Помогать могли только те, кто специально был снаряжен подкармливать».

Синагога в блокаду была открыта, у общины был председатель. Огромное здание отапливать было невозможно, поэтому жизнь продолжалась в Малой синагоге. Там стояла буржуйка, было тепло, и почти каждую неделю удавалось собирать миньян. Сил было мало, но их находили, чтобы только добраться до молельного дома. «Но вот наступила блокада, и евреи стали возвращаться в синагогу, живыми и мертвыми. Сюда свозили тела своих близких те, кто не имел сил предать их земле. Сюда же приходили и после войны, чтобы помянуть убитых в Катастрофу», — пишет в своей книге «Хоральная синагога и евреи Петербурга» Михаэль Бейзер.

Война помешала открытию в здании синагоги зала для концертов и просмотра кинофильмов. Изначально здесь хотели разместить театр юного зрителя, но комиссия Ленгорисполкома признала здание негодным для этих целей. В годы войны и особенно в тяжелые годы блокады власти прекратили антирелигиозную деятельность и даже поощряли возвращение к вере. «После войны в газетах даже молитвы печатали, — вспоминает реб Зуся, но сразу же добавляет: — Только на евреев такое отношение властей не распространялось».

В первую блокадную зиму трупы умерших заполняли не только двор синагоги — в качестве морга использовали вестибюль и подвал. В страшный мороз телам могли навредить только крысы, которые хорошо к ним «прикладывались». «Крысы, в отличие от людей, были очень крупные и жирные», — рассказывает реб Зуся. Раз в месяц заказывалась пятитонка, которую с верхом загружали легкими телами и везли на Преображенское кладбище к братской могиле. Отец Зуси Гуревича, работавший в похоронной команде, подробно записывал в толстую тетрадь, кто, где и когда был похоронен. Эту тетрадь он бережно хранил, а когда отправился на фронт, передал ее в Дом омовения при кладбище. В одном из пожаров она сгорела. Вернувшись с фронта, отец снова возглавил похоронную команду; но имена погибших и их количество уже останутся неизвестными.

Рядом с братской могилой длиной двести метров находятся одиночные могилы тех, кого близкие нашли возможность похоронить отдельно. Это так называемые «хлебные захоронения»: за них расплачивались карточками на хлеб.

В 1943 году новым раввином Ленинграда был назначен Роман Лубанов, который за год до этого стал раввином Хоральной синагоги. До его «официального» назначения в город прибыл новый уполномоченный по делам религиозных культов. И обнаружил «непорядок»: синагога есть — раввина нет. Тогда он вспомнил об одном еврее, отбывавшем заключение в лагере, где он был начальником. Рассказывали, что именно так Роман Лубанов попал в Ленинград.

На самом деле Лубанов переехал в город еще в 1930-е годы. Он был приписан к синагоге в качестве сторожа, фактически исполняя обязанности помощника раввина и заменяя его в те годы, когда раввина не было. За это Лубанов и получил свой первый лагерный срок. Второй ему дали уже в конце 1940-х, по доносу одного из «своих же евреев». Годы спустя доносчик просил у ребе прощения. Во время следствия рав Лубанов устроил голодовку в «Крестах» и добился разрешения получать от родных кошерные продукты. Он был осужден, отправлен в Сибирь и освобожден по амнистии. Вернувшись в Ленинград, продолжил раввинскую службу и оставался на ней до самой своей смерти в 1973 году.

Личность это была легендарная. Для того чтобы возглавлять общину в такое тяжелое время, нужно было обладать не только хорошими религиозными знаниями, но и невероятной стойкостью. Среди прихожан он пользовался абсолютным доверием и непререкаемым авторитетом. Многие приходили к нему на суд Торы, хотя официально это было запрещено. За несколько лет до смерти Лубанов перестал выходить из дома из-за ампутированной ноги, но продолжал оставаться духовным лидером общины.

Подробности той жизни и той войны уходят от нас вместе со смертью переживших трагедию стариков и гибелью в пожарах архивов. Но иногда они всплывают через года в воспоминаниях потомков. Всего несколько лет назад мемуарами своей семьи с сотрудниками синагоги поделилась дочь Лейзера Михалевича Нахамкина, который в войну помог восстановить тот самый пробитый снарядом купол.

Это было уже после прорыва блокады в 1943-м, когда город постепенно начинал залечивать раны, надеясь на скорую победу. Лейзер Михалевич работал тогда на хозяйственном складе. Однажды к нему пришли два старика, которые долго с ним разговаривали на идише и иврите. Посетители оказались старостой и раввином синагоги, они просили помочь в ремонте цементом. По законам военного времени, это грозило высшей мерой наказания. Но Лейзер Михалевич был человеком религиозным, он регулярно посещал синагогу, в молитвенном зале у него было постоянное место, и не помочь он не мог. Указывать шоферу путь до синагоги он отправил своего сына. Остановившего машину милиционера удалось отвлечь приготовленной заранее сумкой с продуктами. Цемент был доставлен в синагогу, а сын Лейзера получил заслуженную чечевичную кашу с хлебом.

Прошло много лет, дети Лейзера Михалевича пришли в синагогу с просьбой похоронить отца по религиозному обряду. В толстой книге блокадных лет напротив его имени значилось «коэн» и была сделана запись об оказанной синагоге помощи.